Последние капли вина - Мэри Рено

Морозное солнце выглянуло из-за Гиметта, день становился все ярче, и с крыш мы уже видели приближающегося врага: впереди всадники, за ними гоплиты выползали на солнечный свет из тени Длинных стен в том месте, где их снес Лисандр. Когда стало ясно, что они численно превосходят нас в пять раз и нет надежды удержать наружные укрепления, мы отступили в старую крепость Мунихии, где проходят обучение эфебы. На каменистой дороге, которая поднимается от рынка к крепости, мы заняли позицию - те, кто были в тяжелом вооружении, - чтобы удерживать проход. Позади нас, на скалах, роились люди из Филы, у кого было легкое вооружение или вообще никакого, и люди из Пирея - с тесаками, ножами и камнями.

Потом, как всегда бывает на войне, наступило короткое затишье. Войско Города совершало жертвоприношение и перестраивалось. Люди позади нас перекликались; над гаванью кружились и орали чайки; снизу доносились приказы, лошадиное ржание, грохот опущенных наземь щитов. Среди нас завязались обычные ленивые разговоры ожидающих воинов. Я, помню, говорил:

– Ты когда починил сандалию, Лисий? Что за корявая работа! Не мог мне сказать? Знаешь ведь, у меня лучше получается.

А он отвечал:

– Да времени не было, ты бы провозился весь день.

Затем прозвучала труба, загремели доспехи и противник вышел на рыночную площадь под нами.

Она казалась очень широкой, пустой без обычной толпы и с голыми прилавками; в тот день в Пирее не было торга. Войска вступили на нее, заполнили из края в край и, по мере того, как входила шеренга за шеренгой, - почти из конца в конец. Я думаю, их строй насчитывал пятьдесят щитов в глубину. А в нашем, я знал, - всего десять.

Когда они развернулись, мы начали узнавать их. Для лошадей здесь места не было; всадники вышли в пешем строю, но их удавалось узнать по золоту на доспехах, по рельефной бронзе гребней. Глаз успевал выхватить лишь отдельные знакомые лица то там, то тут, но я подумал: "Ксенофонта с ними нет" - и порадовался. Потом с левой стороны мы увидели штандарт, и Фрасибул грохнул своим могучим голосом:

– "Тридцать" здесь!

Он обратился к нам, как делал на Самосе, говоря о нашем справедливом деле; напомнил о благосклонности богов, которые спасли нас, послав снегопад.

– Сражайтесь так, - говорил он, - чтоб каждый чувствовал, что это он лично победил. Победа принесет вам все: вашу родину, ваши дома, ваши права, лица ваших любимых и жен; радость, если останетесь живы, славу, если умрете. Вот стоят тираны - воздадим им отмщение! Когда я затяну пеан, подхватывайте все за мной - и в атаку! Положимся на богов.

После чего повернулся к прорицателю, который совершил жертвоприношение и теперь шагал вперед, так и не сняв с головы священную повязку. Он прошел сквозь наш строй к самому первому ряду, словно не видя и не осязая нас. Я понял по его глазам, что им овладел Аполлон.

– Стойте и ждите, - произнес он. - Бог дарует победу, но вначале должен пасть муж. До тех пор не двигайтесь с места.

Потом он громко выкрикнул имя бога и добавил: "Это я!". И с этим словом прыгнул вперед, прямо на линию щитов внизу. Какое-то мгновение, пораженные внезапностью, афинские воины стояли неподвижно, но потом в него вонзилось сразу несколько копий, и он упал. И тогда стены Мунихии отразили голос Фрасибула, выкрикивающего пеан.

Мы побежали с горы. Спуск облегчал нам бег, наша цель дала нам крылья. Это было, как на последнем круге забега, когда Эрот победы поднимает тебя. Я помню, что убивал и убивал, но гнева не ощущал - не больше, чем жрец, который проливает кровь жертвы на алтаре. Мы с Лисием сражались бок о бок, пробиваясь вперед, чувствуя, как линия врага прогибается перед нами, поддается - и разрывается. Их здесь стояло много, но корка у них была тонкая, а нутро мягкое; эти люди жили не в мире - ни с богами, ни с собственными душами. Довольно скоро они пали духом, и если какой-то из них еще стоял твердо, то это был человек, которому нечего терять.

В битве на миг наступило затишье, потому я смог услышать голос, призывающий сплотить линию; голос принадлежал оратору, не привыкшему говорить на поле боя, где муж обращается к мужу. Я узнал его. И вот, рванувшись вперед от Лисия (ибо до того момента мы вместе продвигались вперед шаг за шагом), я устремился на звук этого голоса через давку.

Я добрался до него у пустого сейчас прилавка горшечника в боковой части рынка. Я преследовал его молча, не выкрикивая его имени, не бросая вызова, ибо знал, что многие ищут его общества не меньше, чем я. Я преследовал его, как любовник, оставляя соперников в темноте и продвигаясь на ощупь. И вот наконец он оказался передо мной и я увидел его глаза в прорезях шлема.

Мы сошлись щитом к щиту.

– Когда-то ты добивался моей близости, Критий, - проговорил я. - Ну как, теперь я достаточно близко к тебе?

Но он лишь скрежетал зубами и тяжело дышал - ибо я жил в трудах, а он в уюте, и дыхание у него было короткое. Я силой отвел его щит в сторону своим и ударил копьем; наконечник попал в ногу.

– Узнаешь меня? Я - сын Мирона.

Я ожидал, что он переменится в лице, но он лишь дернулся при ударе, а в остальном лицо его никак не отозвалось; и тут я понял, что это одно имя ничего ему не говорит, оно затерялось среди имен многих, обреченных им на смерть. И тогда во мне закипела ярость и сила моя вспыхнула, словно факел; я напирал на него, он пятился, я улучил момент и зацепил его ногой под колено, как делал Лисий в панкратионе; он рухнул, гремя доспехами, на стойки горшечникова прилавка.

Рука его ухватилась за полку, доска сорвалась, он покатился и упал на спину, и тогда я прыгнул на него и сорвал с его головы шлем. Теперь я увидел, что волосы его обильно тронуты сединой, лицо, вытянувшееся от страха, как будто съежилось с возрастом, и у меня словно желудок перевернулся при мысли, что его надо убить, но я не припомнил, что он забыл имя моего отца, - и тогда сказал себе: "Это не человек у меня под коленом, это зверь!". Я выхватил меч и проткнул ему горло со словами:

– Получи за Мирона!

Он захлебнулся - и умер. Не знаю, слышал ли он меня.

Уверившись, что он точно умер, я вскочил на ноги и увидел, как повсюду вокруг меня колышется битва. Я возвысил голос и закричал:

– Лиси-и-ий!

Закричал, потому что торопился рассказать ему, что я совершил. Я слышал, как его голос поднялся над общим шумом:

– Алексий! Я иду!

Но тут словно огромная скала свалилась на меня; я был раздавлен и отброшен в темноту; звуки битвы доносились до меня, ничего не знача, - так дитя, засыпая, слышит голоса в другой комнате.

Я пришел в себя во дворе, заполненном ранеными. Посередине двора находился фонтан, струя его падала в бассейн, обложенный синей плиткой, так делают мидяне. Голова болела, меня мутило, одолевала слабость. Должно быть, я свалился после удара по шлему, который меня оглушил, но крови на голове не было; рана у меня оказалась на бедре, сразу под кромкой нагрудника. Она была глубока, я лежал в луже крови. Должно быть, ударили копьем, когда я упал. Там, где кровь растеклась по мраморным плиткам, она подсохла и почернела по краям; так я понял, что нахожусь здесь уже какое-то время.