Книга колдовства - Джеймс Риз

Первый вид гадания представлял собой следующее: двадцать одна игла помещалась в стеклянное блюдо, поставленное поверх мореходной карты. Затем в блюда медленно подливалась вода, причем дождевая, и при этом она не должна была находиться в жестяной или оловянной посуде. Сквозь воду мы могли видеть, как большинство иголок указывает в сторону одной и той же точки.

Второй вид гадания, похожий на первый, заключался в отслеживании движений соломинок, положенных на раскаленную докрасна чугунную сковороду. Впрочем, раскаленная докрасна лопата тоже подходит.

Так мы определяли точное местоположение грядущего кораблекрушения. Потом Лео с помощью астрологических процедур предсказывала наиболее вероятную его дату, и нашему Каликсто оставалось только проследить, чтобы «Сорор Мистика» оказалась ближе к этой точке, чем какое-либо другое судно.

Et voila, так нам удалось стать богатыми. Причем очень богатыми.

Helas, пока мы не выработали столь точные методы ясновидения и пока само Логово строилось и обустраивалось, я жила в башне — словно старая ведьма из какого-нибудь романа, в каковую мне вскоре предстояло превратиться, — а близнецы поселились на борту нашей «Сорор Мистика».

И вот однажды вечером я рискнула выйти из дома (на что отваживалась редко, потому что в последнее время привлекала взгляды прохожих; порой они останавливались и участливо спрашивали о моем здоровье, ведь я совсем потеряла аппетит и сильно исхудала, моя бледность усилилась, а волосы стали не просто седыми, а серебристыми, и по ночам мне приходилось скрывать их сияние с помощью широкополой шляпы) и пошла вдоль по Кэролайн-стрит к морю, к нашей шхуне.

Полночь уже настала, но я захватила с собой корзинку с вином и закусками: немного шоколадных конфет, фрукты и прочую снедь. Я решила сделать приятный сюрприз всей моей троице, как я мысленно их называла.

…Гнусная поспешность —

Так броситься на одр кровосмешенья!

Нет и не может в этом быть добра. —

Но смолкни, сердце, скован мой язык!

У. Шекспир. Гамлет

(Перевод М. Лозинского)

На борт шхуны я взошла тихо — так тихо, что позднее мне стало казаться, будто я и впрямь ожидала застать там то, что застала, увидеть, что увидела.

Но на самом деле это было зрелище, которого я никак не ожидала увидеть.

Конечно, я могла бы предречь происходившее там, предсказать с помощью ясновидения это… этих… В общем, мою троицу. Но во время гадания мы, сестры, узнаем лишь то, о чем спрашиваем. А я, как уже говорилось, никогда не предполагала нагадать себе нечто подобное.

Близнецы спали по обе стороны от Каликсто, прижавшись к нему. В капитанской каюте было не так уж темно, и при золотистом свете зыбкого огонька масляной лампы, подвешенной на высоко вбитом крюке, я заметила, что дремлют они в более чем интимной позе.

Длинные, покрытые светлыми волосками ноги Люка были прикрыты покрывалом с великолепным сапфировым отливом, словно наброшенным ему на колени художником вроде Тьеполо или Тициана для создания большего живописного эффекта. Я увидела шрам на его левой ступне. Прозвище «лорд Байрон» продержалось дольше, чем его хромота, но исчезло вместе с Асмодеем; и я подумала так отчетливо, словно услышала эти слова, громко сказанные вслух: «Мальчик вырос».

Если б меня спросили, я бы ответила, что знала об этом. Ведь ему исполнилось шестнадцать или семнадцать, он был независим, у него водились деньги и он жил своим умом. Вообще-то Люк сильно напоминал Каликсто в ту пору, когда я впервые его увидела: того же возраста и того же типа, разве что посмелее. Да, он вырос. И хотя я не стала для него (а тем более для его сестры) настоящей матерью или настоящим отцом — тут более преуспели Себастьяна и даже Асмодей, — все равно я была неприятно поражена, когда увидела, причем более чем наглядно, что мальчик превратился в мужчину. И это произошло за семь с небольшим лет, прошедших — нет, пролетевших! — со дня нашей первой встречи. Кем я оставалась для близнецов все эти годы? Увы, вовсе не матерью и не отцом. Кровной родственницей? Тоже едва ли, потому что именно так они относились друг к другу и более ни к кому. Может, просто наставницей или опекуном? Нет, все-таки я оставалась для них кем-то более значимым. Alors, ни одно слово не передает полностью смысл наших с ними отношений; я просто была тем, кем была: ведьмой, которая некогда зачала этих близнецов, а затем нашла их спустя десять лет, самых тяжелых лет их и моей жизни. А теперь мальчик вырос. И я вот-вот его потеряю. Enfin, обо всем этом рассказал мне один вид его затянувшегося шрама, когда я стояла в дверях каюты, глупо уставившись на спящих. Они не замечали моего присутствия. Что-то подсказывало мне: наша семья распалась, и эта мысль отдавалась в сердце чувством горького одиночества. Моего одиночества. Такого сильного, что по щекам невольно потекли слезы. Я протянула дрожащую руку, чтобы подвинуть к себе стул. Он стоял у стола, заставленного остатками пиршества; при этом я нечаянно задела и опрокинула бутылку из-под вина. Она оказалась пустой и покатилась по столу, как это бывает на пришвартованных судах: медленно, однако производя куда больше шума, чем на земле. Потом она упала на пол и разбилась… И моя троица проснулась.

Они не ожидали меня увидеть. Смутились. Каликсто прикрыл руками пах вместо того, чтобы натянуть повыше свою половину сапфирового покрывала. Люк осознал наконец, что видит меня, и весьма выразительно произнес: «Merde!»[237]Поскольку Кэл и Люк тянули покрывало за противоположные концы, пытаясь укрыться, Леопольдина осталась совсем обнаженная — в сиянии своей красоты, откинув плечи и выставив грудь. Может показаться, что я описываю позу дерзкую и вызывающую, но дело было не в этом: Леопольдина не выказывала ни малейшего стыда. Попросту говоря, она отказывалась стыдиться.

Впрочем, она всегда так себя вела. Обычно меня восхищала подобная черта характера у ведьм. Но на сей раз мне это не слишком-то понравилось.

Молчание явно затянулось, а тут я еще и заплакала.

Им сразу пришло на ум, будто я плачу из-за того, что увидела. Но они ошибались: я плакала не только из-за этого. Я давным-давно закрыла сердце для любви к Каликсто (так и оставшейся невостребованной), и мне было неприятно застать его в столь недвусмысленном положении. Да, конечно. Отрицать это — значило бы погрешить против истины. И все-таки моя досада — здесь требуется более точное слово, но оно никак не находится, — так вот, моя досада длилась очень недолго, и ее сменил не гнев, а понимание, потому что теперь мне многое стало ясно.

И страстное желание Леопольдины предсказывать кораблекрушения с помощью ясновидения, чтобы привести Каликсто к успеху; и ее напускная скромность, выказываемая всякий раз, когда наш капитан сходил на берег; и ее духи; и подкрашивание лица, к коему она прибегала именно в этих случаях; и конечно же то — ах, как я могла не обращать на это внимания раньше? — что эти двое не флиртовали, но неизменно ругались, а ведь оба этих занятия и составляют две стороны медали, имя которой «любовь» или, во всяком случае, «зарождающаяся страсть». И тут я задала самой себе вопрос: разве я не видела собственными глазами, как возникает их чувство? Не предпочла ли я отвернуться, не замечать их взаимного влечения, отмахнуться от него, сочтя пустой блажью девчонки, не рассчитывающей на взаимность? Да, я так и поступила, и можно понять почему.