Штурмуя небеса. ЛСД и американская мечта - Джей Стивенс

Этих новых мятежников нужно было как-то обозначить. Конкурировало несколько названий. Сами они предпочитали называть себя «хэдами» или «фриками», подчеркивая свою веру в то, что они являются новой ступенью эволюции Homo Sapiens.

Кларк Керр, ректор университета Беркли в эпоху зарождения движения за свободу слова.

Литературный критик Лесли Филдер предлагал именовать их новые мутанты. Но ярлыком, который пристал к ним накрепко, стало слово хиппи.

К концу 1965 года молодежное движение протеста имело две символические столицы: одна была в Беркли, в кофейнях, длинной полосой протянувшихся вдоль Телеграф-авеню; другая располагалась по ту сторону залива, в Хэйт-Эшбери. Это было место рождения хиппи. Впервые слово хиппи, а вместе с ним и весь феномен стали известны в сентябре 1965 года, когда в сан-францисском «Игзэминер» появилась статья о кофейне «Голубой Единорог».

«Единорог», который славился самой дешевой в городе кухней, ютился в стенном проломе на задворках Хэйес-стрит, недалеко от парка «Золотые Ворота», посреди района из 25 кварталов, получившего свое название от двух пересекающихся улиц — длинной Хэйт-стрит, которая вела прямо к Тихому океану, и более короткой и шумной Эшбери, взбегавшей на гору Сутро и там кончавшейся. Сам район Хэйт-Эшбери был задворками города. Застройка его восходила к десятым годам XX века, когда столько политических функционеров обзавелось особняками в верхней части Хэйт-стрит, что это место стали называть «переулки политиков». С тех пор витиевато разукрашенные помпезные дома викторианского стиля пришли в упадок и сейчас выглядели жалкими и потрепанными.

За истекшие десятилетия престиж этого района так упал, что во время Второй мировой войны здесь было решено строить дешевое жилье для рабочих. После войны его былой блеск пытались воскресить беженцы из Восточной Европы и маленькая колония азиатов, но потом здесь появились черные, которых реконструкция города вытеснила из их традиционных гетто на западе, теперь подлежавших сносу, и почти все прежние жители ушли. В результате в Хэйте сложилась оригинальная ситуация — роскошную обстановку тут можно было получить по смехотворно низкой цене. Арендовать целый дом с танцевальным залом, украшенным витражами, стоило несколько сот долларов.

Так случилось, что примерно в это же время пришла в упадок прежняя родина битников — Норт-Бич. Тут сошлось несколько факторов: рост цен на жилье, полицейские придирки и надоедливые туристы, толпами стекавшиеся поглазеть на битников в их собственной среде. Напрашивался очевидный выход из положения — перебраться в Хэйт; и к тому времени, как «Игзэминер» случилось наткнуться на это явление и сочувственно откликнуться на него своей статьей, здесь уже процветала богемная община, сердцем и душой которой оставался «Голубой Единорог».

Вот в чем была суть того, что журналист Майкл Фаллон поведал своим читателям: движение битников вовсе не умерло, оно здравствовало и процветало, обретаясь в районе, который некогда был одним из самых фешенебельных в Сан-Франциско. Но если Хэйт — это было место, где ныне следовало искать битников, значит, с ними что-то случилось по дороге. Куда девались прежние угрюмые битники, эти желчные отрицатели, эти троглодиты в одинаковых черных водолазках? По сравнению с ними завсегдатаи «Единорога» поражали своей пестрой раскраской. Они щеголяли в умопомрачительных штанах в розовую полоску и модных приталенных пиджаках и напоминали ярких бабочек. Их обычным настроением было радостное оживление, а в разговорах с устрашающей частотой мелькало слово «любовь»: любовь во всех ее проявлениях, начиная от возвышенной, неземной, и кончая самой обыкновенной, плотской. А по ночам в «Единороге» либо заседало ДВИЛЕМ — Движение за легализацию марихуаны, либо устраивала собрания Лига сексуального освобождения.

Как любой натуралист, которому посчастливилось открыть новый, неизвестный науке вид, Фаллон сразу же стал искать для него название. Он взял у Нормана Мейлера слово «хипстер» и сократил его до хиппи. Слово это точно соответствовало жизнерадостности завсегдатаев «Единорога», но самим хиппи оно никогда не нравилось. С их точки зрения, это название было просто еще одним примером тонкого унижения, которому господствующая пресса подвергала все, что выходило за пределы ее понимания. Разве не так поступил коллега Фаллона по журналистскому цеху Герб Шан, наклеив на Аллена Гинсберга с компанией пренебрежительный ярлык «битников»?

Но нравилось это им или нет — слово «хиппи» прижилось и ему суждено было остаться.

Однако следующему поколению остроумная выдумка Фаллона помешала отчетливо осознать тот факт, что во многих отношениях хиппи были просто вторым поколением битников. Это было яснее всего в самом начале, когда еще легко было проследить связь между старой мечтой битников об альтернативной культуре — слову «контркультура» предстояло появиться еще нескоро — и тем, что зарождалось в Хэйте. «Настало время личностной революции, — писал Боб Стаббс, владелец «Единорога», в одном из программных заявлений, которые он распространял среди своих клиентов. — Революция индивидуальности может быть только глубоко личной. Многообразие путей ее развития достигается лишь частными усилиями. Становясь коллективным движением, такая революция сходит на нет, так как истинных революционеров сменяют имитаторы».

Действительно, революция была глубоко личной: к моменту появления статьи Фаллона в ней участвовали лишь полтора десятка разбросанных по Хэйту домов, где встречались хиппи. Однако эти полтора десятка домов стали мощным источником энергии. «Даже если ты не жил в Хэйте, а просто наведывался туда время от времени, это оказывало на тебя огромное влияние, — писал один завсегдатай Хэйта. — В Хэйт-Эшбери всегда бурно обсуждались четыре-пять свежих сенсаций, которые постоянно обновлялись… и два слова повторялись в те дни чаще всего: «дурь» и «революция». Нашим тайным паролем стала формула: травка, ЛСД, медитация, зажигательная музыка, солидарность и радостная чувственность».

Если бы вы попали в один из этих домов осенью 1965 года, вам сразу же стало бы ясно, что главный ингредиент в этой формуле и главное различие между сегодняшним Хэйтом и Норт-Бич шестилетней давности — это ЛСД. ЛСД был секретным оружием Хэйта (с ударением на секретности). «Принимать ЛСД было все равно что состоять в тайном обществе, — вспоминает один из зачинателей движения. — Об этом не говорилось вслух… [хотя] этот наркотик не был под запретом, люди вели себя так, словно он запрещен; он казался запретным».

К приему ЛСД относились с глубочайшей серьезностью. По замечательному выражению одного хиппи, ЛСД был «мощный приход»: «Мощный приход — это способ заглянуть в глубь своего существа, не истязая при этом свое тело и не выбрасывая свой ум на помойку. Он расширяет твое сознание, [так что] тебе открываются миры невообразимой красоты и яркости».

С самого начала никто не сомневался, что «мощный приход» связан с опасностью. Робким и нерешительным эти игры были противопоказаны. Но хиппи готовы были рисковать, так как кислота сулила желанное избавление от удушающего мира благополучных пригородов, в котором большинство из них выросло и который им так опостылел.