Греховные радости - Пенни Винченци

Сейчас она сидела в квартире в Фулхэме — квартире, жить в которой Чарльзу было теперь невыносимо: казалось, здесь до сих пор звучат страстные, жаркие стоны и вскрики Вирджинии, — и внимательно слушала все, что рассказывал ей Чарльз.

— Так, значит, ты считаешь, что этот ребенок твой?

— Да. Я так считаю.

— Почему?

— Не могу тебе сказать. Сам не знаю. Я просто это чувствую. В ее браке есть что-то странное, неестественное. Она не хотела обсуждать эту тему, но что-то там есть. А кроме того, сроки. Те два дня, что мы провели тогда вместе, в Ирландии.

— Как ты мог, Чарльз? Это был скверный поступок. Представляешь, что было бы с мамой, если бы она вас обнаружила?

— Не представляю, Фелиция. Но ведь она не обнаружила. Так или иначе, это были изумительные два дня, мы даже времени не замечали, столько занимались любовью, и она мне казалась тогда такой сосредоточенной на этом, поглощенной… ой, извини, Фелиция, я не должен был тебе этого говорить.

— Почему же нет?

— Ну, как-то это нехорошо.

— Потому что я монахиня? Чарльз, сколько раз я тебе говорила: мы, монахини, ушли из мирской жизни, однако это вовсе не значит, что мы полностью оторваны от нее и ничего о ней не знаем. Просто мы в нашем положении способны не судить эту жизнь, а смотреть на нее спокойнее и даже внимательнее; но мы хорошо знаем о ее существовании. Так что, пожалуйста, пусть тебя это не тревожит. Как я понимаю, ты хочешь сказать, что у тебя создалось тогда впечатление, что она стремилась как можно больше и чаще сношаться с тобой. И именно в тот период. Значит, не исключено, что она могла тогда попытаться зачать?

— Д-да… да, пожалуй. — Он был несколько поражен и даже смущен тем, что сестра так легко и быстро ухватила самую суть того, о чем он пытался сказать.

— Но, Чарльз, с чего бы ей этим заниматься? Она замужем, и очень удачно. Возможно, ей не очень нравится ее муж, несмотря на то что он такой обаятельный и покладистый, и поэтому она завела роман с тобой, но вряд ли это могло стать основанием для того, чтобы зачать ребенка, твоего ребенка, и притом намеренно. Разве не так?

— Так. Я это все понимаю. Я много раз сам обо всем этом думал и не могу найти никакого объяснения. Но мне кажется — даже больше, чем кажется, — что этот ребенок мой. Вся эта история, которую она изложила, насчет того, что прекратила принимать таблетки и сразу же забеременела от мужа, кажется мне слишком надуманной.

— Подожди, но ты не встречался с ней после Пасхи?

— Нет.

— Ну так вот.

— Но, Фелиция, сейчас ведь еще только июнь. Я не очень много знаю о беременности и особенностях женского организма, но почти до самого конца апреля она была в Нью-Йорке. Если она забеременела именно от мужа, то это должно было произойти всего лишь около месяца тому назад. Слишком недавно для того, чтобы уже чувствовать себя плохо или хотя бы быть просто уверенной.

— Женщины прекрасно чувствуют свое тело, Чарльз. Женщина все знает прежде, чем доктора и анализы смогут что-то подтвердить. Так или иначе, мне кажется, что если ты будешь продолжать заявлять свои права на этого ребенка, то заведомо ничего не добьешься, но многое можешь потерять.

— Я знаю. — Чарльз взглянул на сестру, и она увидела в его глазах огромную тоску. — Я и не собираюсь, даже и не мечтаю об этом. Просто, знаешь, мне это положение кажется в высшей степени прискорбным и неудовлетворительным, только и всего. И я скучаю по ней. Я очень по ней скучаю.

— Ты ее и правда любишь, да?

— Очень и очень сильно. Она такая красивая, нежная, грустная. Я понимаю, — добавил он с ноткой оправдания в голосе, — понимаю, что совершаю грех, но не жалею об этом. Должен был бы, но нет, нисколько не жалею.

— Это бывает по-разному, — живо заметила Фелиция. — У Бога есть много способов заставить нас почувствовать раскаяние. Можно предположить, что для тебя Он выбрал путь испытания несчастьем, неопределенностью, неизвестностью. Не мое дело читать тебе нотации. Мне просто больно, оттого что ты несчастлив. И я не сомневаюсь, что леди Кейтерхэм тоже несчастна. По твоим рассказам у меня не сложилось о ней впечатления как о человеке, который легко вступает в прелюбодеяние. Здесь явно что-то есть, что-то такое, о чем мы, возможно, никогда не узнаем. Боюсь, единственное, что ты можешь сделать, Чарльз, это принять все так, как есть.

— Я знаю. И надеяться, что настанет день, когда я все-таки узнаю, что же за всем этим скрывалось, что там было на самом деле.

— Да, но, может быть, ты окажешься лишен даже такой возможности. Нельзя, Чарльз, возлагать на это слишком большие надежды. Она сейчас для тебя потеряна, твоя Вирджиния, и ты должен с этим примириться. Иначе тебя могут ожидать гораздо большие несчастья, и длиться они будут куда дольше…

— Наверное. Но все-таки мне хотелось сделать ей подарок. Страшно хотелось бы. Что-то прощальное и значимое. Не драгоценность и не какую-нибудь заурядную безделушку. А что-нибудь, что было бы как-то связано с ребенком. С моим ребенком. Может быть, какой-нибудь большой платок, чтобы его заворачивать. Не знаю, что нужно для младенцев? И что она согласилась бы принять от меня на память?

— С ребенком… — задумчиво проговорила Фелиция. — Понимаю… Ну что ж, дай мне об этом поразмыслить денек-другой, я тебе потом скажу. А пока не пригласил бы ты свою несчастную, бедствующую сестричку на обед? Жуть как соскучилась по бокалу «Гиннесса», и, если бы ты сводил меня куда-нибудь, где его подают, мне было бы легче потом разобраться с твоими проблемами.

— Разумеется, приглашаю, — ответил Чарльз, целуя ее. — И с большим удовольствием. А что, монахиням разрешается ходить в такие места?

— Монахиням разрешается ходить куда угодно, — отпарировала Фелиция. — Лишь бы их совесть оставалась при этом чиста. Не думаю, что моя совесть пострадает, если мы часок посидим с тобой в какой-нибудь пивной вроде «Охотничьего домика».

— Платье или рубашка для крещения, — произнес Чарльз. — Что ты об этом думаешь? Это же ведь каждому младенцу нужно, верно? Почему бы мне и не подарить его Вирджинии? Сделать на заказ и подарить? В таком жесте ничего неприличного ведь нет, правда?

— Кое-что есть, — улыбнулась ему Фелиция. — Крестильное платье — очень личная и особенная вещь, и, по всей вероятности, в семье есть какая-нибудь фамильная реликвия, в которой будут крестить малыша, как крестили всех его или ее предшественников. Мы ведь все тоже крестились в одной и той же рубашке. Но как подарок для твоей графини оно, пожалуй, годится, это было бы мило и вполне приемлемо. В конце концов, его же можно было бы носить как обычное, а не только на крестины. Я случайно знаю одну женщину, которая, в принципе, могла бы сшить такое платье. Если она возьмется, то можешь быть уверен, что платье будет изысканнейшее, очень тонкой работы. Если хочешь, я с ней поговорю и могу сразу же заказать. А отправишь ты его малышу сам.

— Спасибо тебе, Фелиция. Это было бы прекрасно.