Реаниматор культового кино - Дмитрий Мишенин

Д.М.: Биографическую?

О.Т.: Да, биографическую, с абсолютно реальными фактами. У меня было записано много часов интервью. Я уже стал делать интервью, проводить подготовительные работы.

Д.М.: С кем?

О.Т.: С Тимуром Новиковым. Как раз его интервью – последнее, что я успел сделать по этому проекту.

Д.М.: То есть вы работали уже, снимали материал.

О.Т.: Я снимал, но это была только подготовка материала.

Д.М.: На видео.

О.Т.: Да. Этот видеоматериал должен был только частично войти. Потому что идея фильма была такова: есть некий композитор, которого зовут Сергей. Его должен был играть артист. Фильм – что-то вроде смеси документального и художественного. Как будто документальное кино, но не документальное. Псевдодокументальное. Или как будто это снято на видеокамеру самим композитором – взгляд от первого лица.

Д.М.: То есть сам Сергей снимает?

О.Т.: Якобы сам Сергей, да. И свою «Поп-Механику», как все начиналось, и разговоры, и себя. Он передает камеру, его снимают друзья. Как будто домашнее видео, homevideo.

Д.М.: Похоже на шокументари, Олег. Псевдодокументалистика с актерами и реальными, известными людьми. Или мондо – это два одинаковых в принципе направления. Значит все должно было выглядеть так, как будто он сам снимает о своем проекте фильм?

О.Т.: И о своем проекте, и о своих друзьях, какая-то хроника воспоминаний, как они начинали в Ленсовете, в 1985 году, потом «Поп-Механика».

Д.М.: Отличная идея. Главное, простая.

О.Т.: Потом она все сужается, сужается. Потом эта последняя «Поп-Механика», финская, которая трактовалась мной как некий сверхзаказ, как у Пушкина – к Моцарту явился Черный человек и заказал «Реквием», а потом не пришел за ним. И вот эта финская «Поп-Механика», последняя – она была страшная.

Д.М.: Какого года – 1995–1996? И что там такого страшного?

О.Т.: Где-то в это время. Я видел эти кадры, она страшная.

Там уже такое, не знаю даже, как назвать. Банальными словами – демонизм, чистое инферно. У него там – какие-то люди на горящих крестах, старухи голые, музыка такая – полный мрак. В общем, это предсмертное что-то. Это было страшно!

Д.М.: Агония?

О.Т.: Да. Это была его агония. Но это отдельный разговор. А сейчас о фильме: и вот, последние дни, когда этот композитор уже находится в больнице. Постепенно вокруг него – все меньше и меньше людей, они отходят, отдаляются, отступают. И финал – когда он остается один на один с этой камерой. И он уже говорит такое в эту камеру, а прежде всего – самому себе, что, конечно, уже никто никогда не узнает и не услышит. Вот такая якобы выдуманная фабула. Но на самом деле это было реальное положение дел, как я это видел. И когда я стал снимать, как я, например, с этой докторшей разговаривал, которая в последние две недели неотлучно была с ним и с Настей… там еще шаманы были всякие… И я говорю: «Послушай, Таня (ее Таней звали), скажи, пожалуйста, а почему вы не сказали ему, что он смертельно болен?»

Д.М.: А он, что, разве не знал?

О.Т.: Я думаю, он знал. Это была какая-то такая страшная, дьявольская игра между ними всеми. Когда я приблизился ко всему этому очень близко, я, честно говоря, сам немножко…

Д.М.: Испугались?

О.Т.: Да, испугался.

Д.М.: Тут трудно кого-либо осуждать с любой стороны, потому что это, во-первых, близкий человек, а во-вторых, – тяжелейшая ситуация, когда все близкие больного, абсолютно все – так или иначе – не в себе от надвигающегося ужаса.

О.Т.: Это страшные вещи были. Когда я делал интервью с Тимуром Новиковым, с Белкиным, с Дебижевым, с этой докторшей, и еще с кем-то…

Потом у Белкина вообще плохо с сердцем стало.

Д.М.: Когда он интервью давал, плохо стало?

О.Т.: В какой-то момент он побледнел весь, сердце схватило. То есть со всеми стали случаться какие-то невероятные вещи. Тимур Новиков вдруг разъярился, заорал на меня. Просто вышел из себя!

Д.М.: Это интересно. Вы второй человек, который такое видел. Он же был спокойный достаточно, мирный.

О.Т.: Да. Причем у меня с ним были великолепные отношения. Мы сидим, разговариваем, камеры работают, вопросы, ответы. И вдруг что-то такое из него как пошло! Безумие какое-то повалило.

Д.М.: Олег, вы меня, значит, должны прекрасно понимать, так как я сам однажды оказался в похожей ситуации с Тимуром, когда человек вдруг переходит на крик по абсолютно непонятным причинам, потому что у него что-то в сознании перемыкает, а ты ни сном ни духом не ведаешь, что именно послужило триггером. Было бесовское что-то во всем этом?

О.Т.: Да. И когда я подошел к тому моменту, когда у меня для интервью осталась уже Настя, она как будто почуяла это. Она вдруг устроила такую сцену, она так кричала, такой нелепый повод придумала, чтобы все прекратить. В конце концов, она сказала: «Я тебе не дам музыку!» Потому что я хотел, чтобы это был фильм-исповедь Сергея, но его играет артист, а документальные кадры – из этих интервью с реальными людьми.

Д.М.: Это вообще безумная задумка, Олег. На самом деле очень крутой сюжет! И не байопик, и не интервью – а микс.

О.Т.: В результате она так вдруг сорвалась, из нее такой негатив попер… И я подумал, что, наверное, действительно не стоит подходить к этой теме. Просто не стоит.

Д.М.: А что врачи говорили? То есть они до конца не говорили ему ничего?

О.Т.: Это была такая смерть, что я бы сказал, «Смерть Ивана Ильича»[108] отдыхает. Вот так.

Д.М.: И шаманов к Сергею каких-то приглашали, значит…

О.Т.: И Лазарев там даже был.

Д.М.: Народная медицина. Это все от отчаяния… И Дугин был?

О.Т.: Да, вот это все… Дугин, конечно, колоссальную лепту внес. В общем, я понял, что этот сюжет слишком сложен.

Д.М.: А с Дугиным вы тоже встречались?

О.Т.: Нет, с Дугиным я не встречался. У меня три человека оставались, с которыми я не разговаривал: Настя, Африка и Дугин. Африка ждал уже, Дугин тоже, я договорился с ним, но после того, как Настя сорвалась, – все. А после этого вообще была такая история: Настя потом пришла в себя, через год примерно.

Д.М.: А мне Настя рассказывала об этом с такой позиции, что «жалко, что не получилось сделать фильм». Именно в таком виде. Я думаю, это был просто какой-то назревший срыв.