Дот - Игорь Акимов

Харти… Где Харти? — подумал майор Ортнер и осмотрелся. Да вот же он!.. Харти словно ждал этого взгляда, подбежал.

— Палатка?

Харти кивнул; дернулся, чтобы помочь, но уже в следующее мгновение осознал неуместность своего импульсивного порыва. Смазать концовку великолепного спектакля сентиментальными слюнями — такого никто не простит.

Что-то забыл сказать обер-лейтенанту… ах, да!

— Почему рота не копает траншею?

— Но ведь…

Обер-лейтенанта понять можно: ведь только что потерял почти целый взвод. Ну — соображай… Сообразил.

— Виноват, господин майор.

Теперь капитан. Вот он: где был — там и стоит.

— Капитан…

— Слушаю, господин майор.

— Всем… всем, кто не носит тела и не занят на траншее… до последнего человека… проследите это лично… всем! — копать братскую могилу.

— Слушаюсь, господин майор.

— Выберите красивое, сухое место. И чтобы хорошо было видно с дороги…

Вот теперь все.

Палатка была миниатюрная, двускатная, без стенок, в нее нужно было заползать на четвереньках, а если захочешь сесть — приходилось сгибать голову; но спалось в ней удивительно легко. Входной клапан и задняя треугольная стенка были из плотного шелка. Сны свободно вплывали в палатку через шелк, но не со стороны головы, а от ног. Сны были деликатны, задерживались у ног; при этом сон можно было охватить одним взглядом, как содержание книги по оглавлению. Сны как бы давали понять: не понравится — не входи. Но должно быть у шелка были какие-то фильтрующие свойства, он пропускал только теплые сны, без огня и потерь. Во всяком случае, в этой палатке, на французском надувном матрасе (тоже шелковом), майор Ортнер просыпался в той же позе, в какой лег, никогда не ворочался во сне, а это говорит не только о хорошем кровообращении, но и о мире в душе, о согласии души и подсознания, редком даре, который иногда — в утешение — посылает нам Господь.

Харти нашел палатке удачное место. Он поставил ее в овражке, которым на карте заканчивался кустарник. Но это на карте был овражек, а на месте оказалось, что этот шрам земли — так, давняя промоина. Но промоина сухая, что удивительно, потому что уровень реки был выше ее дна. Хотя чему удивляться: суглинок… В поперечине промоина была пяти-шести метров, местами и шире, крутые края удерживались обнаженными корнями орешника, кротегуса и жимолости. Если идти к промоине не через орешник, а по прямой, метров пятьдесят приходилось на открытое место. Эти пятьдесят, да еще метров триста положите на склон… для верного выстрела — не расстояние. Но майор Ортнер знал, что время еще не пришло; чему-то, что он предчувствовал, но чего пока не было, время еще не пришло, а раз так… Чтобы додумать, нет, чтобы чувство превратить в мысль, а мысль реализовать в действие, нужны были силы. А они его оставили. В мозгах был ступор. Ну и пусть, подумал майор Ортнер, ну и пусть. Не заметил, как дошел до палатки, но не удивился, обнаружив себя перед ее треугольным отвором, за которым была бесконечность. Майор Ортнер знал, что как бы ни было жарко снаружи, внутри будет комфортно. Не прохладно, но комфортно. Так и оказалось. Он улегся. Закрыл глаза. Глубоко вздохнул, чтобы воздух растворил черноту, залепившую грудь, как смола; потом резко выдохнул. Ощутил внутри себя пустоту и легкость — и его не стало.

Первые сны он не запомнил. Очевидно, у них не было информативной функции. Они были нужны (это обычная работа снов) как уборка в захламленной комнате, как техобслуживание машины, которая по проселочным дорогам выстрадала несколько сотен километров. А потом майор Ортнер обнаружил себя в большой гостиной, среди незнакомых людей (хотя в какой-то момент на заднем плане, возле высокой двери, он увидал своего дядю; что удивительно, дядя был не в мундире, а в визитке, и только золотой крест с мечами говорил о его статусе; он внимательно взглянул издали на племянника — и больше не появлялся). Гостиная была княжны Катюши. Майор Ортнер это знал, но саму ее не видел. Она была все время здесь, между гостей. Майор Ортнер знал, в каком она платье, не видел — но знал; иногда он видел в воздухе ее след, как бы тень, как бы негатив голограммы. И вдруг в какой-то момент, ощутив ее взгляд, он повернул голову — и увидал ее. Она к этому не была готова — и потому он увидал, что у нее три глаза; средний глаз был точно на переносице…

Он осознал, что возвращается в реальность, когда в сознание стали проникать голоса. Голоса были не рядом, но и не слишком далеко: они были звуками, а не словами; слова были неразличимы. Голоса были явью, потому что возникали не из пустоты — у них был фон. Тоже знакомый, но потребовалось усилие, чтобы понять его смысл: где-то рядом в кустах базарила стая пичуг. Майор Ортнер слышал даже шелест листьев, которых касались крылья, когда птицы перелетали с ветки на ветку. Как хорошо!.. Усилие понять смысл звуков разорвало сон. Майор Ортнер уже не видел его, но чувствовал, что сон все еще здесь и уходить не хочет, потому что недосмотрен, недосказан. Сон был настойчив не случайно, у него была какая-то роль, какая-то функция; он был как гадальные карты: их бросили на стол, расклад — вот он, весь на виду, осталось только прочесть по нему судьбу… Но память встала поперек, жестко напоминая, что пора вставать. Надо встать, и пойти, и отдавать приказы, смысл которых ничтожен: чем-то заполнить время. Истина всегда неприглядна. Хотя… с какой стороны на нее поглядеть.

Ну не хочу я туда, не хочу!..

Он вдруг вспомнил, что ранен, и по этой причине вполне может рассчитывать на снисхождение. Разумеется — не в собственных глазах; в собственных глазах он был снисходителен к себе всегда. Но окружающие, конечно же, сейчас делают ему скидку. Так отчего же не воспользоваться этим? Кто тебя гонит, майор? Ну так и не насилуй себя. Расслабься. Получи удовольствие от того, что хотя бы в такой малости распоряжаешься собою. Ты ведь еще не здесь, ты где-то. Остался небольшой зазор, чуть-чуть. Ну так дай природе завершить ее работу. От тебя требуется ничтожное усилие: отключиться еще на несколько минут. Пусть без сна, главное — отключиться, чтобы душа добрала то, что ей необходимо для крепости. Ну — нырнули в темноту…

Получилось.

Когда он услышал рядом с палаткой голос господина генерала (сознание майора Ортнера по прежнему воспринимало пока только звук голоса, но не смысл слов), ему уже не надо было принуждать себя. Он чувствовал себя наполненным. Настолько наполненным, что ничему стороннему в нем не было места. Опять можно отдавать. Опять имеешь, чем терпеть. Он знал, что до решения задачи один шаг, но куда ступить, если впереди пустота? Понукая мозги — истину не вымучишь. Она у меня перед глазами, напомнил себе майор Ортнер, просто я ее не вижу. Значит — надо ждать. Ждать, пока глазам не вернется способность видеть очевидное.

Раненая рука была тяжелой; но если не делать резких движений — то и не напоминала о себе. Майор Ортнер припомнил, что фельдшерюга с постными глазами таки вколол ему что-то. Но сейчас мозги были в порядке. Как стая застоявшихся гончих, мысли рванули на простор вдруг открывшейся дистанции собачьего ипподрома. Разрозненными кусками смальты (господин генерал — могила — солдаты носят со склона тела — снайпер в доте, все дело в нем: пойму его — увижу и решение задачи) на майора Ортнера надвигалось покуда еще не жаркое июньское утро. Вот какую захочу — такую и сложу мозаику. Но сначала нужно разобраться с цензурой — с господином генералом.