Дот - Игорь Акимов

Пора возвращаться.

Листья орешника не только свиду, но и на ощупь оказались жесткими. Их жилы, как склерозированные вены (а ведь до осени еще несколько месяцев), уже меняли качество: клетчатка превращалась в древесину. Но ничего другого под рукой не оказалось. Интересно, подумал майор Ортнер, а почему стены в солдатских сортирах — во всех странах! — измазаны говном? Ведь дома никто из них не подтирается пальцем, а едва попадает в общественный сортир — ничего лучшего придумать не может.

Харти он увидал сразу, едва вышел из орешника. Денщику на позиции делать нечего, его присутствие означало одно: кофе сварен. Слева переходили дорогу и спускались по насыпи вниз уцелевшие после атаки солдаты. Их движения были замедленными, они не глядели по сторонам, винтовки они несли так, словно не знали, что с ними делать. Двое были ранены, но легко. Понятно: их только зацепило; а где же те, кого пуля опрокинула на землю, пришпилила к земле? Ведь не всех же насмерть!..

Проклятое воображение тут же представило перед внутренним взором (на миг; но такой миг, случается, вмещает целую жизнь), как солдат с проломленной грудью лежит на спине, глядя в пустое небо, которое раскаляется, летит ему в глаза, и из этого клубка огня отчетливо формируется образ Господа. Ах, князь Андрей! князь Андрей… Такой прямой, такой зашоренный, не имеющий воли сломать глиняный панцирь, в который его заковали с детства. И все его муки только от того, что не было силы поверить голосу души — и пойти за ним. Это обо мне, это все обо мне, думал юный Иоахим Ортнер, глядя в страницы романа, как в зеркало, перечитывая именно эти страницы, где ставилась проблема, но не было ответа. Юный Ортнер знал ответ, и готовился к повороту, копил для этого силы. Однако год сменялся годом, а мечта оставалась все там же. До нее был всего один шаг, но она была так далеко…

Солдат, опрокинутый пулей…

Он еще живой. Воля оставила его тело, его душа смирилась с надвигающейся тьмой. Чуть повернув голову, скосив глаза, он смотрит на вяло вытекающую черную кровь. Вот это и есть моя жизнь? Не счастье, не любопытство, не дело, которое я люблю или терпеливо ненавижу — не, не, не, — а вот эта черная усталая кровь — она и есть моя жизнь?.. Остывающий, засыпающий мозг, даже в такую минуту исполняющий свою функцию блюсти комфорт, — мозг внушает телу: не двигайся, не шевелись, чтобы раздробленные кости не терзали невыносимой болью, чтобы уйти во тьму не с криком (защитная реакция), который отнимет последние силы, а тихо погаснуть…

Майору Ортнеру не потребовалось усилия: глаза, опрокинутые внутрь, опять повернулись к миру, опять снабжали мозг информацией для действия. Понятно, подумал майор Ортнер, что уцелеть от крупнокалиберной пули — куда бы она ни попала — мудрено; так ведь не всякая же рана смертельна! В таком случае — где же они, товарищи этих солдат, товарищи, которых еще можно спасти?..

Уже минуты три прошло, как умолкли крупнокалиберные; значит, едва атака выдохлась и солдаты повернули назад, — по ним перестали стрелять. Вот почему — на виду русских пулеметов — солдаты так неторопливо переходили дорогу. Русских можно понять: берегут патроны. Но что-то в этом было еще. Майор Ортнер чувствовал присутствие этого «чего-то», возможно, куда более важного, чем патроны, но материализовать это ощущение пока не мог — зацепиться было не за что. Ничего, думал он, день только начался, день будет длинным, столько еще всякого случится (и дай мне Бог разглядеть смысл этих событий), столько информации будет навязываться мне, тянуть на себя мое внимание, столько эмоций будут стучаться в мою душу, и будут кричать в меня, как в колодец, что я человек и должен вести себя, как человек, а не игрок в шахматы, который передвигает не людей, а деревяшки… Что-то я никак не додумаю про себя, думал он; вернее — чего-то никак про себя не пойму, а надо бы, давно пора. Понять — и сделать выбор. Если б еще знать — из чего…

Харти подошел и достал из когда-то черной сумки термос и кружку. Прежде эта сумка была переметной седельной сумой, от нее и от клочковатых остатков шерсти на ней до сих пор смердило буйволом и конским потом, и ко всему, что бы Харти в эту сумку ни положил, прилипала эта вонь. Но то ли для Харти эта вонь была чем-то сладостна, то ли напоминала ему о чем-то дорогом из прошлой жизни (а может из вредности, из самоутверждения с нею не расставался, — разве узнаешь?), — но майор Ортнер уже смирился с ее существованием. К счастью, в термос вонь не проникала, а кружку Харти очищал, помахав ею над травой. При этом движения Харти были такими, словно он загребает запахи травы. Удивительно — но это действовало. Мало того — аромат кофе приобретал новые оттенки. Реакция зрителей не смущала Харти. Ему был важен только результат.

Майор Ортнер терпеливо наблюдал эту процедуру. Куда спешить? Нужно подумать, как быть дальше. Провалившаяся атака задала темп, очень плотный; что важно — не банальный. Потерять этот темп грешно. Пауза сейчас недопустима. Пауза будет признанием: я растерян. А это не так. Я не знаю, что делать дальше, согласен, но я не дам русским скучать. Любой ценой. Я должен чем-то заполнять, заполнять и заполнять этот длинный день — чтобы выиграть время. Которое мне необходимо, чтобы понять, как разгрызть этот орех. Именно понять, а не придумать. Придумывать тут нечего; тяжелые бомбы — вот и вся придумка. А вот понять, где у этой неприступности уязвимая пята…

Кофе был хорош. Вкусный. Горячий. Ароматный. Харти оторвал от румяной паляницы большущий ломоть, отчего раскрылась наполненная воздухом ее нежная плоть, и положил на ломоть — тоже румяную — индюшачью ногу, но майор Ортнер жестом дал понять (слова могли разрушить его внутреннюю гармонию, его чувство, что вот сейчас, еще немного — и ему откроется… он знал, что это не произойдет, но чувство разрушать не хотел), — дал понять, что не сейчас, потом.

Пока пил кофе, начштаба доложил ему, что из группы, атаковавшей дот с тыла, не возвратился никто. Убит командир второй роты. (А этот каким образом подставился под пулю? — удивился майор Ортнер, но ничего не сказал. Он попытался вспомнить этого офицера, однако перед глазами были только привычные детали формы, а лицо — тоже отдельными деталями — пыталось выплыть из невнятицы, сложиться в цельный образ, но уже было понятно, что ничего из этого не выйдет. Теперь чего уж…) Убиты двое снайперов и половина пулеметных расчетов. Комендоров гауптмана Клюге крупнокалиберный пулемет русских буквально вымел с позиции, разбегались — кто как мог, но самого гауптмана вынесли; у него раздроблено бедро и разорвана артерия; фельдшер пытается его спасти…

— Как лошадки?

Начальник штаба запнулся и даже рот приоткрыл от растерянности: какие лошадки?.. Не надо было так цинично, подумал майор Ортнер, но тут же отказался от этого мнения. Может, как раз именно так и надо — жестко, без слюней…

— Какие лошадки, господин майор? — наконец выдавил из себя начальник штаба.

— Тягловые. Артиллерийские. Какие же еще?

Начальник штаба попытался вспомнить, но растерянность ему мешала.

— По-моему — все целы… Не могу сказать точно, меня больше волновала судьба людей…

Это было сказано без внутреннего противодействия — он на самом деле так думал.