Аппетит - Филип Казан

Пыльная доска. Папи и второй человек встали на колени, потянулись вниз…

– Какого хрена вы делаете? – произнес я в неожиданной тишине.

Никто не обратил на меня внимания. Все глаза были устремлены на двух напрягшихся мужчин. Раздался треск дерева, скрип…

– Веревку! Дайте веревку! – потребовал Папи.

Кто-то сунул ему моток толстой строительной веревки. Он снова наклонился. Я вдруг осознал, что в воздухе стоит отвратительная вонь – сладковатая мясная гниль.

– Сейчас мы тебя достанем, старый бурдюк, предатель, – пробормотал Папи.

Потом он встал и вытер руки о штаны. Бросил веревку другим концом в толпу. Потянулись руки, сражаясь за нее. Веревка натянулась, а потом из могилы поднялась некая форма, крепко обмотанная пожелтевшим, нечистым льном. Она все поднималась и поднималась, эта кошмарная штуковина, скользя на свет, – длинная мягкая личинка. Очертания сложенных на груди рук, провал под ними, отвратительно отмеченный темными потеками, и голова, безухая в своих пеленах, без носа, с плотной повязкой на открытых губах.

– Palle! – выкрикнул кто-то, и все заорали и заулюлюкали.

Кто-то выскочил из толпы и пнул труп. Потом мы все бежали по нефу, а тело шелестело по гладкому полу, подпрыгивая, где натыкалось на выступающую плиту. Мы вырвались на площадь, труп пролетел над тремя невысокими ступеньками – лен треснул, и рука, черная, но все еще толстая, с кожистым блеском, высвободилась и стала болтаться и шлепать. Теперь все бросились вперед, чтобы пнуть, ударить палкой, камнем, цветочным горшком. Саван расползся, и я в последний раз увидел лицо Барони, перед тем как толпа бросилась прочь с площади, оставив меня одного, с дрожащей лошадью. Барони, мертвый и гниющий, выглядел почти в точности так же, как в Ассизи, когда увидел меня на другом конце битком набитого обеденного зала: потемневший от крови, потрясенный и взбешенный. Меня вырвало на стену церкви.

Я вернулся в палаццо. Теперь там было тихо. Кто-то оставил на земле грубый желто-красный шарф Медичи. Я обмотал им шею, привязал лошадь во дворике, подальше от мертвеца, и вошел через переднюю дверь. Дворец был обшарен сверху донизу и полностью разграблен. Не осталось ни драпировок на стенах, ни обрывка занавески, ни одной подушки. Легкая мебель исчезла, тяжелая – бельевые шкафы, комоды – взломана и выпотрошена. Лужа вина заливала пол. Я прошел наверх. Какая-то женщина обрезала занавески мясницким ножом, резала вдоль швов, спокойно и неторопливо. Она увидела мой шарф и вернулась к работе, как будто это было самой естественной вещью на свете. Комната Тессины – второй этаж, левая сторона – была пуста. Постель разодрана, ящики голы. Я принюхался. Воздух тоже был пуст: не чувствовалось ни единого запаха жилой комнаты – вчерашней одежды, ночного горшка, постельного белья, на котором спали, свечного воска. В других спальнях жили. Комната Марко – я определил, что она его, по гигантской кровати из черного дерева и геральдической чепухе, намалеванной по всем стенам бездарной рукой, но самыми дорогими красками: золотой, синей и красной, – воняла блудом, стоялым вином и мочой. Окно было закрыто. Я аккуратно открыл его и вышел.

Дворец гильдии мясников расположен наискосок от церкви Орсанмикеле. Не очень далеко в обычный день от Пьяцца Сан-Ремиджо, но в такой день, как сегодня, я объехал Пьяцца делла Синьория по огромной дуге, забравшись в те части Флоренции, которые едва знал. Как странно вернуться из изгнания и обнаружить, что твой город сошел с ума и заставляет блуждать по незнакомым чужим округам: Колесо, Бык. Пересекая Виа Гибеллина, я бросил взгляд на восток, в сторону боттеги Верроккьо. Где он сейчас, на улицах? Где Сандро? Леонардо? Пекарня с пирогами была закрыта, все харчевни тоже. В воздухе стоял запах крови, но только человеческой. Я порысил на запад, наткнулся на вопящую, взбудораженную толпу близ собора, кричал «Palle!», пока не ощутил вкус собственной крови на задней стенке гортани. Наконец-то вот оно, палаццо гильдии мясников, прямоугольное и практичное, каким и должен быть дворец мясников.

Гильдийцы были во дворе, собрались вокруг костра, на котором исходил паром большой черный горшок. Я увидел его сразу же: мой отец держал длинной вилкой капающий кусок вареной говядины и спорил о нем с кем-то. Я протолкался между людьми – некоторых я узнавал, некоторых знал смутно; но сейчас я чувствовал и понимал их всех, – и тут отец меня заметил. Он перестал говорить и весьма осторожно положил мясо обратно в горшок. Мгновение он стоял и смотрел в него, как будто в вареве происходило что-то важное. Когда он снова поднял глаза… Madonna! Мы оба разрыдались, посреди всех этих толстошеих мясников. Я схватил отца в объятия и плакал как дитя.

Он взял меня за плечи и отодвинул на длину руки, разглядывая. Почему меня так изумляло, что он тоже плачет? Слезы бежали по морщинам на его щеках – морщинам, которых я не помнил. Все прошедшее время вгрызлось и врезалось в его лицо, так что в каком-то смысле он выглядел словно чья-то чужая идея о моем отце, как будто он стал статуей, памятником самому себе. Он поднял руку и коснулся шрама на моем виске, зажал между пальцами седую прядь.

– Это ты, – пробормотал он. – Если бы ты был призраком, то не выглядел бы так ужасно. – Отвернувшись в сторону, он снова притянул меня к себе.

– Все хорошо, папа.

– Я знаю. Я знаю. – Он шмыгнул носом, резко вытер лицо рукавом. – Мне сказали, что сын Бартоло Барони убил тебя в Ассизи.

– Он пытался. Но соврал. А что у тебя? Как ты, папа?

– Как видишь. – Он снова взял вилку и начал тыкать в вареное мясо. Потом поднял голову и почти усмехнулся. – Значит, соврал, а? Хорошо, ладно. Мы отслужили мессу по тебе, Нино. В Сан-Ремиджо. Я подумал, что так ты будешь ближе к матери. – Он поморщился.

Вокруг стояли мясники, и они вдруг перестали рявкать и хохотать. Папа опять поморщился. Потом бросил вилку в горшок.

– Мой сын вернулся домой, – просто объявил он.

Нас окружила жаркая, громкая, потная толпа гильдийцев, они сшибались плечами, как могут только мясники, приветственно вопили и – это не избежало моего внимания – аккуратно выудили вилку из горшка и убедились, что там все в порядке. Я попытался рассказать папе все, что случилось со мной с тех пор, как я исчез. Он кивал, хмурился, хотя, наверное, даже не слышал меня, потому что все говорили одновременно, желая знать о моих приключениях, об этом педике Барони, об Ассизи, о Риме, о розыгрыше – моем изначальном грехе. С одной стороны, я мог с тем же успехом никуда не уезжать, с другой – я и вправду воскрес из мертвых. Оказалось, мой отец совсем недавно закончил двухмесячную службу в качестве приора правительства. Он теперь высоко поднялся в гильдии мясников. Мессер Лоренцо был к нему добр, после того как ты… «Обосрался», – увидел я в их глазах, но без всякого дурного смысла. Время сделало из жалкого простофили, каким я был тогда, удачливого плута. Я вернулся во Флоренцию с самой Фортуной, цепляющейся за мою руку.

Буханки хлеба разрывали на куски и макали в горячий бульон.

– Папа, а Каренца…