Аппетит - Филип Казан

– Моя бедная девочка, – вздохнула Каренца. – Боюсь, он совершенно сумасшедший. И всегда таким был.

Но я не слушал, потому что вкус, раскрывающийся на моем языке, был «рубцом по-флорентийски» Уголино, полностью. Мясо и пряности были те же, конечно, я смешивал их тысячу раз. Но появилось еще что-то, не только сумма прозаических ингредиентов: некий дух. Призрак? Нет, скорее, оживляющий дух, который превращает мясо наших тел в живые существа. Рубец был совершенен. Если бы Бог протянул руку, взял Флоренцию и сжал ее, как апельсин, сок имел бы именно такой вкус, как еда на моей тарелке.

– Я не понимаю, – растерянно сказал я. – Мне нужно вернуться.

– Нино, в чем дело? – спросила Тессина, отодвигая миску. – Разве это не то, чего ты хотел? Это же то самое, что ты все пытался приготовить. Я знаю, ты ощущаешь вкусы не так, как я, но теперь-то у тебя получилось, моя любовь. Ты дома. Тебе больше не нужно гоняться за призраками.

– Но мне нужно знать. Нужно выяснить одну вещь. Все остальное… Это правда: Уголино мог готовить для самого Папы, или для моих кардиналов, или для любого из богатых людей. В этом рубце ничего нет, но он безупречен. А не должен быть. Я обещаю, только это – и баста. Но мне обязательно нужно выяснить.

– Тогда я с тобой, – сказала Тессина.

– Не поощряй этого идиота! – возмутилась Каренца.

– Но я люблю его, – возразила Тессина. – А эту часть я полюбила первой.

– Сукин сын, – вздохнула Каренца. – Я тоже его люблю. Так что идиотка-то я, а? Идите! Идите. Но на этот раз возвращайтесь.

Мы только что не бежали обратно через город. Теперь дым из трубы шел хорошо, и когда донна Уливетта нам открыла, в комнате позади нее воздуха было чуть побольше.

– Что-то не так? – спросила она почти испуганно.

– Все так, – заверил я. – Но есть кое-что, чего я не понимаю. Возможно, вы сумеете мне рассказать – кое-что насчет готовки вашего мужа.

– Боюсь, маэстро вроде вас очень мало что может не понимать. – Она подумала немного. – Добрые люди, а вы не голодны? Я сварила крапивной похлебки.

Мы не могли отказаться от ее гостеприимства. Она усадила нас за пятнистый кипарисовый стол, засуетилась, поставила перед нами маленькие миски ароматного грязно-зеленого супа.

– Пожалуйста, донна Уливетта, я не понимаю. Я приготовил рубец по рецепту вашего мужа, и он вышел идеально! Я готовил его больше раз, чем могу сосчитать, готовил точно так же, но он всегда был обыкновенным – до сего дня!

– Он и есть обыкновенный! – ответила она, усаживаясь немного чопорно. – Рубец! Что может быть обыкновенней? Он складывал все в горшок и мешал своей ложкой. Он делал это каждый день, и когда умер – тоже. Мешал! Нет ничего более обыкновенного, правда же?

– Нино, это ты и делаешь, – заметила Тессина. – Это и его жизнь тоже, донна Уливетта, – объяснила она озадаченной женщине. – И понимаете, я знаю его всю свою жизнь, но никогда до сего дня не видела, как он готовит. Он мешал в большом горшке чудесной ложкой вашего милого мужа.

– Господи… Да! Тессина… – Я вскочил. – Ложка! Он, наверное, чем-то смазывал ложку! Донна Уливетта, Уголино не мазал чем-нибудь ложку? Пряностями? Травой? Чем-нибудь из вашего сада?

– Ничем, ничем не мазал! Это была просто наша старая ложка. Он пользовался ею днем, я вечером. Я бы знала, если бы в ней было что-то чуднóе.

– Погодите… Вы тоже ею пользовались?

– Конечно. – Она пожала плечами, теперь спокойнее, поняв, что я не опасный сумасшедший, а только упрямый.

– Но что вы ею готовили?

– Готовила? Что я могу готовить? Обычные вещи. Простую еду. Нашу еду.

– Но это же могло быть что угодно, этот привкус! Что угодно. А почему, синьора, он позволял вам пользоваться его ложкой?

– Почему? У нас была всего одна. Когда он умер, я купила другую, потому что… не знаю. Она мне слишком напоминала о нем. Но пока он был жив, у нас была одна ложка, как у большинства людей. Потому что мы были бедны. – Она умолкла и подняла запачканную сажей руку, чтобы стереть слезу, ползущую по щеке. – Потому что мы были бедны и потому что он любил меня, – продолжала она. – Он стоял за этими горшками каждый день, и когда отдавал мне ложку, я чувствовала, где на ней лежала его рука. Его пальцы состарились на ней, понимаете? Когда он возвращался домой, мне приходилось растирать их, просто чтобы выпрямить. Это я могла для него сделать. Он работал целыми днями, мешая горшки, потому что любил меня.

И тут я понял: только сейчас, отхлебывая крапивный суп, ощущая вкус зеленых стеблей, силу самой жизни, которая проталкивала молодые побеги сквозь камни и плиты мостовой, сквозь утоптанную грязь. Вот этим Уголино и приправлял свою еду. Всем этим: нашей едой. Пáром, который плыл, невидимый, по улицам. Рецептами, записанными в книгах или нашептанными на смертном одре. Горшками, в которых люди мешали каждый день своей жизни рубец, риболлиту, пепозо, мясное рагу, вареное мясо. Делая круги ложкой, рисуя солнце, звезды и луну в бульоне, в баттуте. Писали даже те, кто не знал букв, – песнь любви длиною в жизнь.

Тессина зачерпнула суп, съела, зачерпнула опять. Я никогда не узнаю вкуса, который чувствует она: алхимию почвы, муравьев, ползущих по листьям, когда те тянутся к солнцу; соль и перец, крапиву. Или просто суп, обычный хороший суп.

И я не знаю, какой вкус ощущает она сейчас, когда огромный купол собора окрашивается во все более темный красный, когда она берет из моей руки персик и откусывает кусочек. Чувствует ли она ту же сладость, что и я? Уксусные булавочные уколы осиных лапок, амбру, сочащуюся золотыми каплями, уходящую в теплый, коричневый, такой же, как черепица маэстро Брунеллески? Я не знаю сейчас – и я не знал тогда. Но была одна вещь, которую мы распробовали в том простом добром супе, хотя я так никогда, за всю жизнь, и не нащупал ее языком. Это нечто не имело ни вкуса, ни аромата, но царило там, порожденное медленным танцем ложки и руки, ее державшей. И это была любовь.