Аргентинец - Эльвира Барякина

— Не подскажете, сколько времени? — спросил Клим.

Тот на всякий случай поклонился и ответил — очень подробно и вежливо:

— Господин может выбирать любое из пяти: первое время — наше местное; второе — на кораблях; третье — петроградское, стандартное для железной дороги; четвертое объявляется фабричным гудком для рабочих; пятое — время британской миссии. Так что на часы смотреть не имеет смысла.

Старика звали Зяма Фройман. Он рассказал Климу, что население Новороссийска делится на три категории: городские, казаки и стража. Городскими называли беженцев, вечно ищущих работу, ночлег и пропитание. Казаки, жители окрестных станиц, презирали их и обманывали, как могли. Стража попеременно грабила и тех, и других.

— Вы, как я понимаю, беженец? — спросил Зяма Клима. — Из Нижнего Новгорода приехали? Как же, как же… Ваша Ярмарка мне очень хорошо известна: там с евреев повышенный налог брали, а потом и вовсе закрыли все наши лавки, кроме первогильдейских.

Старик мечтал о Палестине, о еврейском государстве, где не бывает ни черносотенцев, ни погромов.

— Белые очень нас не любят, а с моей внешностью не притвориться русским мужиком. Вы себе не представляете, что творилось на Украине и вообще на юге прошлой зимой — таких погромов не было со времен Богдана Хмельницкого. Они считают, что раз я торгую — стало быть, я богат. Они мне говорят: «Ты нажился на крови и слезах русского народа». Если бы я знал, кому продать кровь и слезы, я бы прекрасно обошелся семейными запасами.

— А что Деникин говорит по поводу погромов? — спросил Клим.

Зяма махнул тонкой ручкой:

— Жаловаться бесполезно. Даже самые добрые офицеры никогда не вступятся за евреев. Они боятся, что люди скажут: «И этот продался жидам». Мой замечательный сын Яша раньше держал в Новороссийске газету, но потом ее реквизировали, и сейчас мой умный ребенок вынужден сидеть в отделе объявлений, потому что во всем городе вы не сыщите мальчика, который разбирается в объявлениях лучше Яши. Отсюда его изгнать не посмели, потому что у русских — я очень извиняюсь — совсем нет понимания такого деликатного дела.

— Я журналист, — сказал Клим. — Как вы думаете, я могу устроиться в Яшину газету?

Зяма с сомнением покачал головой:

— Господин, вы же понимаете, в какие времена мы живем…

— Давайте лучше спросим вашего замечательного сына, — предложил Клим. — Он умный и наверняка что-нибудь присоветует.

Дом Зямы был реквизирован для американского Красного Креста, и владельцы перебрались в подвал. Зямина жена, Ривка, навела там подобие уюта. За длинным верстаком сидели их внуки — ушастые, боязливые подростки-отличники. Они готовили уроки, не отвлекаясь ни на деда, ни на Клима, ни на причитания бабушки:

— Кого ты привел, погибель моя? Это не гость — все гости кончились в моем доме в четырнадцатом году. Я податному инспектору больше обрадуюсь, чем таким гостям!

— Цыть, женщина! — прикрикнул на нее Зяма. — Или я не хозяин тут? Мы будем ждать Яшу со службы.

Чтобы не мозолить глаза Ривке, Клим вышел в заполненный грузовиками двор. Сновали сестры милосердия, у крыльца выстроилась длинная очередь. Клим подошел к американскому морскому пехотинцу из охраны; тот сказал, что почти все иностранцы перебрались на другую сторону бухты, где на территории цементных заводов размещалась британская миссия.

— Новороссийск сдадут? — спросил Клим.

Морпех оглядел из-под ладони горы:

— Здесь сам Бог велел держать оборону — это же естественная крепость. Но все уже сдались — задолго до прихода красных.

Когда Клим вернулся в подвал, Зяма подлетел к нему, схватил за рукав:

— Вы по-английски знаете?! Я видел, как вы с этим американцем говорили. Вот Яша обрадуется! У него к вам разговор будет.

— Какой?

— Сынок мой все вам скажет. Это дело очень щекотливое… Вы у нас оставайтесь; если хотите — спите на верстаке.

Ночлег был найден. Подобревшая Ривка насыпала Климу чашку сухого молока:

— Другой еды нет, а молоко нам дает Красный Крест. Как хорошо, что вы по-иностранному понимаете! Ведь это спасение, честное слово. Учитесь, бестолочи! — прикрикнула она на внуков. — Берите пример с образованного человека.

Яша все не приходил. Помолившись, Фройманы улеглись.

— Забрали в контрразведку, — доносились из темноты всхлипывания Ривки. — И нечего меня утешать! Я знаю, что забрали.

— Не пугай детей — они вырастут заиками! — сердился Зяма. — Яшеньку задержали на службе: без него там как без рук.

Клим заразился всеобщим томительным ожиданием. Верстак был неудобным: «Лежу тут как покойник перед похоронами».

Рядом на сундуке ворочался старший Зямин внук — четырнадцатилетний Сема.

— Не спишь? — шепотом спросил Клим. — Расскажи мне про Новороссийск. Что тут у вас происходит?

Сема передохнул:

— Когда выгнали наших… то есть красных… офицеры собрали матросов, кто не убег, и заставили их яму рыть. Потом перестреляли — полторы тысячи, наверное… Они как рыба бились, пока их не засыпали. Гнить на весь город начали. Тетки к коменданту пошли. «Дозвольте, — говорят, — перезахоронить, а то дюже воняет». А он им: «Да хоть студень из них варите!» Этого коменданта потом в нужнике утопили — руки-ноги целы, а башки нету.

— Молчи! — цыкнула Ривка. — Вы, господин, не слушайте его. Дитё — не понимает.

Как же — «не понимает»… Красных ждали в Новороссийске. Для многих они были той же легендой, сказкой, что и белые для нижегородцев.

«Надеются, что придет своя власть и всем задаст, — думал Клим. — Только они понятия не имеют, чтó это за власть».

— Да откуда я знаю, кто он таков! — услышал он сквозь сон голос Ривки. — Отец твой с привоза привел.

Клим сел. В углу горел масляный светильник. Узкоплечий мужчина — маленький, лысый, трагичный — стаскивал с ног сапоги. Мать совала ему кружку:

— Яшенька, на выпей молочка.

Зяма сидел рядом с сыном и держал его за плечо, будто боялся, что тот опять исчезнет.

Клим подошел к ним:

— Доброй ночи.

— Доброй, доброй… — криво ухмыльнулся Яша, и Клим заметил на его лбу огромную ссадину.

— Опять все деньги отобрали! — запричитала Ривка, подперев щеку ладонью.

— Слушай меня, Яков Фройман, — возбужденно зашептал Зяма и показал на Клима: — Этот молодой человек может говорить по-английски… Его нам сам Бог послал!

Фройманы понимали, что эвакуация им не грозит — у них не было денег, чтобы купить билеты на гражданские пароходы, а попасть на военные даже мечтать не стоило. Оставаться на милость большевиков? Дети, непонятно где нахватавшиеся социалистических идей, считали, что следует ждать красных.