Где дом твой, киллер? - Александр Койфман

— Генри, как же ты приехал сюда? Ведь тебе закрыли въезд в Израиль.

— Да, закрывали. Но я договорился с конторой. Теперь разрешают даже жить здесь.

— Как? Ты согласился работать на них?

— Нет, мы это решили по-другому. Да, меня теперь зовут Иван. Иван Иванов. А если по-русски — Иван Иванович Иванов. Прошу любить и жаловать!

— Все смеешься? Какое это у тебя имя? Десятое, двадцатое?

— Нет, Лола. Это мое настоящее имя. Мне восстановили теудат зеут и даркон с моим настоящим именем.

— Не понимаю ничего. Ты разве русский?

— Спроси что-нибудь полегче. Еврей я. Хотя у меня в теудат зеуте стоит нечто другое. Давай не будем об этом сейчас. Потом тебе все расскажу. Хочу сейчас хотя бы взглянуть на Лиду. Столько времени не видел дочку.

Лола заглянула в комнату Лиды, поманила пальцем Генри. Он осторожно вошел в комнату. Несколько минут молча постоял, глядя на личико Лиды, выглядывающее из-под чепчика. Так же осторожно вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

— Какая прелесть. Я привез результаты генетического анализа, подтверждающие, что я — отец Лиды. Нужно будет также разобраться с местными бюрократами, потребуется ли еще чего.

— Генри, ты, как отец, хочешь получить права опекуна? А я? Я окажусь лишней?

— Что ты, Лола. Мы можем быть оба опекунами. Ты будешь основной, а я постараюсь помогать тебе. Или ты против?

— Нет… я просто не думала об этом.

— Давай сейчас не будем торопиться. Мне тут придется еще кое-что решать со своими документами.

— Генри, то есть Иван, где ты будешь жить?

— Поищу здесь поблизости квартиру.

— Зачем тебе искать в спешке? Живи пока у меня в мошаве. Машина там есть, дом ты знаешь. Ключи тоже знаешь, где лежат. Только садом не занимайся.

Смеется.

— Спасибо, Лола. Завтра перееду туда.

— Хорошо. Приходи утром. Мы с Лидочкой отвезем тебя в мошав. А сейчас пойдем на кухню, я тебя покормлю.

20:30. 20 марта, понедельник.

Кафе на улице Шенкин.

Отмечается полгода Лиды. За сдвинутыми столами кроме Лолы, Генри, Илоны с Эйтаном и Ривы несколько родственников Эйтана, две приятельницы Лолы — Шуля и Маргет и директор фонда Лолы — шестидесятилетний Йося. В другом углу зала расположилась еще одна группа, и недалеко от входа — несколько молодых пар.

По предложению Эйтана подняли бокалы с шампанским за здоровье новорожденной. Рива долго говорила о Лоле, которая с любовью воспитывает малышку, не забывая об учебе. К словам Ривы присоединился Йося, рассказав о сложном положении на рынке, из которого совсем недавно с честью вышла Лола, прилично заработав в ситуации, когда инвесторы мечтали хотя бы о незначительности потерь. Муж двоюродной сестры Эйтана, семидесятипятилетний Ицек поднялся и произнес цветастый кавказский тост за отца именинницы, уважаемого супруга Лолы, так вовремя вернувшегося из-за границы и заботливо помогающего ей воспитывать дочку. Он не в курсе отношений Лолы и Генри, простодушно считает Лолу матерью, а Генри отцом Лиды. Лола растеряно улыбается, не зная, как выйти из неловкого положения. А Эйтан подошел к Ицеку, шепнул ему что-то на ухо. Ицек только пожал плечами и громким шепотом, так что слышал весь стол, заявил:

— Да какое это имеет значение в наше время: родилась ли дочка до свадьбы или после. Главное, чтобы родители жили в мире и согласии.

Эйтан обреченно махнул рукой и уселся на свое место. А Генри только улыбнулся и ободряюще подмигнул Лоле. Еще долго продолжались тосты, правда, большинство так и ограничилось первым бокалом шампанского, поднимая его раз за разом. А виновница торжества, накормленная, недавно переодетая, спала спокойно в коляске.

В перерыве, когда зазвучал небольшой ансамбль и несколько пар в кафе поднялись танцевать, обе подружки атаковали Лолу. Шуля поздравила ее с «таким мужиком», а Маргет мечтательно заметила:

— Если у вас что-то не сладится, не забудь мне сказать. Я тоже попытаю счастье.

20:30. 14 апреля, пятница.

Салон квартиры Лолы.

Генри пришел с бутылкой шампанского, радостно улыбается. Лоле непривычно видеть его таким:

— У тебя что-то случилось? Ты весь светишься.

— Радуюсь. Адвокаты принесли мне наконец из суда бумаги, подтверждающие, что государство признает Лиду моей дочерью. И я теперь тоже числюсь ее опекуном. Не знаю, как им удалось провернуть все так быстро, да и знать не хочу. Недешево это мне обошлось, но оно того стоит. Пойду посмотрю на мою законную дочь.

— Она спит уже, не буди ее.

— Да я только посмотрю. Что тебе, жалко?

— Ну что ты говоришь. Смотри, целуй, играй с ней, она же твоя дочь.

— Лола, не сердись. Я же не собираюсь отнимать ее у тебя. Такая мама, как ты, ей очень нужна.

Лола внимательно глядит на Генри, пытается понять его слова. Но он уже поставил бутылку на стол, ушел к детской комнате, осторожно заглядывает в нее. В комнате полумрак, но он различает очертания лица. Долго глядит, прикрывает дверь, возвращается в салон.

— Нагляделся, успокоился?

— Да, но кажется, я готов все время смотреть на нее. Никогда я раньше не замечал детей, то есть не обращал на них внимания. А теперь все по-другому.

— Иван, я стеснялась тебя спросить. Ты был женат?

— Нет, никогда. И с Оксаной не успели все оформить. И детей других нет, если тебя это интересует. По крайней мере, я об этом ничего не знаю.

— Ты мне обещал рассказать, почему у тебя такая странная фамилия. Странная для еврея.

— Я воспитывался в детдоме. Вернее, сначала в доме малютки, куда меня подбросили в корзинке. Каких-либо сведений в корзинке не было. Это я выяснил, когда однажды по делам довелось приехать в Латвию. Было несколько свободных дней, и я отправился в Курск, в свой детский дом. Сперва там со мной не стали разговаривать: конфиденциальная информация. Но за определенную сумму удалось пообщаться. Впрочем, это ничего не дало. Персонал сменился, единственный человек, который любил меня — Роза Марковна, наша повариха — умерла. Мне показали мое дело — изъяли из архива, но в нем я ничего интересного не нашел. Зато стало известно, что в детдом меня перевели из дома малютки. Пришлось и там задобрить начальство. Тогда-то я и узнал про корзинку. В доме малютки мне дали имя и фамилию: Иван Иванович Иванов. Вот, собственно, и вся история. Вероятно, меня оставили в корзинке на десятый-двадцатый день после рождения, успели обрезать. И это изменило потом всю мою жизнь.

— Повариха тебя любила? Почему?

— Не знаю, она говорила, что я похож на ее погибшего сына. Помню, гладила меня по головке, приговаривала: «Бедный Ванечка, неужели и тебя заберут в армию, как моего Бореньку».