Божьи воины - Анджей Сапковский

— Он не захочет, — холодно сказал Урбан Горн, — нас слушать.

— Доверьтесь Богу — Прокоп взглянул на ожидающих приказовДобка, Пухалу и Яна Змрзлика, губы его кривила злая гримаса. — На Бога и наменя. Уж я сделаю так, чтобы он захотел.

Весенняя Страдуня действительно оказалась достаточносерьезной преградой, болотистые поля стояли под водой, течение омывало стволыприбрежных верб, уже серебрящихся распухшими почками. На разливе было полнолягушек.

Конь Урбана Горна плясал по дороге, месил копытами грязь.Горн натянул вожжи.

— К князю Болеку! — крикнул стоящей на мосту страже. —Посольство!

Горн крикнул уже в третий раз. А стражники не отвечали. И непереставали целиться в них из арбалетов и упирающихся в поручни моста гаковниц.Рейневан начинал беспокоиться. То и дело оглядывался на лес, подумывая, успеетли в случае погони домчаться до него.

Из леса на другом берегу выехали четверо конников. Троеостановились на предмостье, четвертый, в полных доспехах, въехал на мост, гремяподковами. Герб на его щите не был, как вначале подумал Рейневан, чешскимОдживонсом — это был польский Огоньчик.

— Князь, — крикнул всадник, — послов примет! Давайте обасюда, на наш берег.

— Рыцарское слово?

Огоньчик поправил опадающее забрало шлема, поднялся настременах.

— Э-эй! — В его голосе послышалось изумление. — Я ж васзнаю! Вы — Белява!

— Вы, — припомнил Рейневан, — рыцарь Кших... Из Костельца,да?

— Гарантирует ли князь Болько, — сухо прервал обменлюбезностями Горн, — нам посольскую неприкосновенность?

— Его милость князь, — поднял бронированную руку Кших изКостельца, — дает рыцарское слово. А Рейневана из Белявы не обидит. Проезжайте.

— Прошу, прошу, прошу, — проговорил, затягивая слова, БолькоВолошек, князь Глогувки, наследник Ополя. — Прокоп должен чувствовать уважение,если посылает ко мне столь значительных особ. Столь значительных и стольизвестных. Чтобы не сказать — пользующихся дурной известностью.

Свита князя, присутствующая на штабном совещании,зашепталась и забурчала. Штаб собрался в хате на краю деревни Казимеж и состоялиз одного герольда в голубом, украшенном золотым опольским орлом, пяти рыцарейв доспехах и одного священника, тоже, впрочем, в латах, носящего нагрудник имышки[210]. Из рыцарей трое были поляки — кроме Кшиха изКостельца, князя сопровождал знакомый Рейневану силезский Нечуя и неизвестныйему Правдиц. У четвертого рыцаря на щите был серебряный охотничий рогФалькенхайнов. Пятым был иоаннит.

— Господин Урбан Горн, — продолжал князь, оглядывая пословнедружелюбным взглядом, — известен по всей Силезии в основном по рассылаемымепископом и инквизицией приказам «хватать и не пущать». И извольте: господинУрбан Горн, безбожник, бегард, еретик и шпион, выполняет роль посла на службеПрокопа Голого, архиеретика и ересиарха.

Иоаннит враждебно заворчал. Князь сплюнул.

— А ты, — Волошек перевел взгляд на Рейневана, — как вижу,окончательно примкнул к еретикам. Всей душой запродался сатане и самоотверженноему служишь, коли тебя с посольством посылают. А может, кацермэтр Прокоп думал,что если пошлет тебя, то чего-нибудь добьется за счет нашей бывшей дружбы? Ха,если он на это рассчитывал, то просчитался. Потому что скажу тебе, Рейневан,когда в Силезии на тебя всех собак вешали, разбойником и вором изображали,приписывали тебе самые чудовищные преступления, включая насилование девушек, тоя тебя защищал, не позволял очернять. И что из этого получилось? Что я былглупцом... Но поумнел, — докончил князь после недолгой тяжелой паузы. —Поумнел! Посольство антихриста мне до задницы, болтать с вами и не подумаю. Ану, стража, взять их! А эту пташку — в плен!

Рейневан рванулся и аж присел, с такой силой стоящий за нимКших из Костельца прижал его, вцепившись могучими руками в плечи. Двоеприслужников схватили Горна за руки, третий с большой ловкостью завязал емувожжи вокруг локтей и шеи, стянул, затянул узел.

— Бог видит, — преувеличенным жестом воздел руки поп. —Видит Бог, князь, ты поступаешь правильно. Firmetur manus tua. Да будет крепкамышца твоя[211], когда давит она гидру ереси.

— Мы — посланники... — простонал стискиваемый поляком Рейневан.— Ты дал слово...

— Вы — послы, но послы дьявола. А слово, данное еретику,силы не имеет. Горн — предатель и еретик. И ты тоже еретик. Когда-то, Рейневан,ты был мне другом, поэтому я связывать тебя не велю. Но заткнись!

Он съежился.

— Его, — князь головой указал на Горна, — я выдам епископу.Это моя обязанность как доброго христианина и сына церкви. Что же до тебя...Однажды я тебя уже спас по старой дружбе. И сейчас тоже отпущу...

— Это как же так? — взвизгнул священник, а Фалькснхайн ииоанниты заворчали. — Кацера отпустите? Гусита?

— Ты заткнись, патер. — Волошек сверкнул из-под усов зубами.— И не пищи, пока не спросят. Отпущу тебя на волю, Рейневан из Белявы, помнякогдатошнюю нашу дружбу. Но это последний раз, клянусь муками Господними! Последнийраз! Не вздумай мне больше попадаться на глаза! Я стою во главе крестоносноговойска, вскоре мы соединим свои силы с епископской армией, вместе пойдем наОпаву, чтобы вас, кацеров, стереть с лица земли. Даст Бог, оценит епископВроцлавский, какой я правоверный католик! Кто знает, может, за это простит мнемои долги. Кто знает, может, вернет то, что некогда грабанул у Опольскогокняжества! Выше крест, так хочет Бог, вперед, вперед на Опаву!

— Там, где были предместья Опавы, — проговорил связанныйГорн, — сегодня ветер пепел разносит. Вчера Прокоп был уже под Глубчицами.Сегодня он еще ближе.

Болько Волошек подскочил и коротко ударил его кулаком поуху.

— Я сказал, — прошипел он, — что не стану с тобой болтать,предатель. А слушать твою болтовню — тем более. Рейневан! — резко повернулсяон. — Что он об Опаве говорил? Что она вроде бы взята? Не верю! Отпусти его,Кжих!

— Опава защитилась. — Отпущенный Рейневан помассировал руку.— Но пригороды сожжены. Сожжены Кетж и Новая Цереквия, а до того еще Гуквальдыи Острава. Градец на Моравице и Глубчицы уцелели, и все это благодаряисключительной разумности князя Вацлава. Он договорился с Прокопом, заплатилпожоговые, уберег княжество. Во всяком случае, его часть.

— И я должен в это поверить? Поверить, что Пшемек Опавскийне стал биться? Что позволил сыну договариваться с гуситами?