Первые бои добровольческой армии - Сергей Владимирович Волков

и с пафосом: «В городе более пяти тысяч офицеров, а с нами уйдут не больше тысячи. Позор! Три дня назад Покровский на собрании офицеров произнес блестящую речь, а из семисот человек записалось не больше ста. Стыдно вспомнить».

Я взволнован речью Круглова, но Остапенко отнесся к ней философски: «Господа офицеры! Спуститесь с небес на землю и оставьте бесплодные мечтания о том, что могло случиться и не случилось. Будем радоваться тому, что мы сейчас имеем, хотя при нашем отечественном головотяпстве могли и не иметь вовсе. А мы имеем: хорошее здоровье, приличное питание и нормальное пищеварение. Кроме того, у нас в руках винтовки.

А знаете ли вы, что значат пять офицеров – с пулеметом, конечно, – рассыпанные в цепь поперек улицы? Это минимум десять лишних минут жизни. Кроме того, с нами Покровский, и я верю, что он сможет вывести нас из мышеловки, в которую мы попали. Не будь его, нас большевики перережут точно так, как когда-то, в доисторические времена, кухарки резали цыплят к бабушкиным именинам…»

Около пяти часов я вышел из дому. Мои приятели после завтрака ушли в общежитие за вещами. Последние лучи заходящего солнца освещают улицы. Но город – мертв, на улицах пусто, ставни на многих окнах плотно закрыты. Где-то далеко время от времени слышатся одинокие ружейные выстрелы…

На углу Соборной и Рашпилевской стоят двое с винтовками. Явно не «наши»: не то мещане с окраины, не то рабочие. Возможно, местные большевики. На сердце холодок: встреча – неизбежна. Перехожу дорогу и иду на них: «Вы кто?» Но мои противники перепуганы не меньше меня: «На случай грабежей… Местная охрана… По постановлению Комитета…» Стараюсь сделать равнодушное лицо и одобрительно киваю головой: «Очень хорошо…» А сердце беспокойно бьется: выстрелят в спину – или нет…

На площади около дворца народу множество. Вход охраняют бородатые старики пашковцы. Обхожу памятник Екатерине и занимаю наблюдательный пункт около здания Окружного суда. Непрерывной лентой по направлению к городскому саду тянутся подводы, груженные военным и невоенным имуществом. Рядом с подводами – группами и в одиночку, пешие и конные – идут и едут молодые и пожилые, не всегда похожие на воинов люди, вооруженные винтовками. Много знакомых лиц: вот известный адвокат, вот редактор газеты, группа врачей и сестер милосердия на крестьянской подводе, редактор другой газеты, акцизный чиновник, с ног до головы обвешанный оружием, верхом на коне…

Провожатых нет. По-видимому, мы уже духовно оторвались от города. Начинает темнеть, и я вливаюсь в общий поток.

Поток сворачивает вправо и плывет вдоль стены городского сада мимо бактериологической станции, гауптвахты… Впереди дорога в степь, к железному мосту…

Прошли мост, повернули влево к степному аулу и совершенно провалились в ночь, в темноту. Около аула привал на ночевку. От реки потянуло сыростью, и сразу сделалось холодно и неуютно. Задымили костры. Я бродил по этому табору, разыскивая место для ночлега, и вдруг, около одного из костров, услышал знакомый голос: «Теперь, когда мы начали вести кочевой образ жизни, необходимо многое забыть из того, что еще вчера говорила вам ваша мамаша, и срочно произвести переоценку ценностей. Плюньте на всякие обозы и идите туда, куда вас влечет ваше сердце и где можно вернее сохранить жизнь и здоровье: записывайтесь ко мне в пулеметную команду».

Ну конечно, это не кто другой, как Остапенко. Остапенко, поучающий гимназистов. На сердце стало отрадно, и я почувствовал себя так, как будто попал в отчий дом. Остапенко простер ко мне обе руки: «А я вас ищу везде. У меня есть хлеб и сало. Дорогой! Неужели вы не захватили из дому хотя немного водки?» Водка нашлась…

Ночью я лежал около потухшего костра и смотрел в ту сторону, где виднелись далекие отблески огней родного города. Выбор пути, сделанный несколько недель назад, закреплен окончательно. На душе было легко: ошибки не было, так как выбор сделан по велению совести…

Много лет прошло с тех пор. Многое изменилось не только во всем мире, но и на нашей Родине. Внешне изменилась и сама советская власть, но по существу она осталась такой же, какой и была полвека назад: антирелигиозной, антинациональной, антинародной и антирусской.

Э. Кариус[168]

Ледяной…[169]

– Машинист, уменьшите ход!.. Так… хорошо. Будьте готовы к дальнейшим указаниям.

Наш блиндированный поезд, плавно замедляя ход, продолжал почти бесшумно двигаться навстречу показавшимся вдали станционным огням.

– Пулеметчики, внимание, – раздалось приказание командира поезда. – Наблюдатели, смотрите внимательно вперед и по сторонам.

– Слушаемся, – откликнулся хорунжий И-ко за обоих, устроившихся на крыше пулеметного вагона.

Послышался шорох переставляемого легкого пулемета Люиса, и все замолкло.

До появления огней, замерцавших вдали, мы двигались средним ходом в полной темноте. Глаз не в состоянии был прорезать ее. Поезд слился с нею. Незаметны даже кусты, росшие по бокам железнодорожной насыпи, а дальше, мы знали, должны были быть и деревья, сады.

Знакомая местность, изученная за время дневных боев, когда мы то откатывались, то выдвигались вперед, ушла от нас куда-то вглубь, и мы как бы повисли в темном пространстве. Лишь характерное постукивание колес на скрепах железнодорожных рельс указывало на то, что мы двигаемся по твердой почве.

Последний день мы постепенно отходили и теряли пространство. Неудачи при Выселках заставили наши части по обеим сторонам железнодорожного полотна постепенно отходить все ближе и ближе к Екатеринодару.

Были моменты, когда цепи противника почти уже обтекали наш поезд и обстреливали нас с флангов, но, имея приказ прикрывать отход наших частей, мы скачками вырывались вперед и почти с тыла обстреливали цепи красных, которые держались на почтительном расстоянии от полотна.

Как-то, увлекшись (поезд стоял на месте), начальник орудия, следуя примеру пулеметчиков, которые обстреливали продвинувшиеся справа цепи красных во фланг, круто повернул орудие (я находился тогда на артиллерийской площадке и наблюдал в бинокль за ходом боя) и стал покрывать шрапнелью противника. Неожиданно орудие выскочило из своего гнезда и, откатившись, упало за борт, но дулом уперлось в него.

Артиллеристы растерянно и недоуменно смотрели на происшедшее.

– Пулеметчики, ко мне!

Пулеметный огонь не сразу замолк. Короткий перебой, и все замерло.

Затем раскрылись двери пулеметных вагонов и, при повторном моем приказе, люди стали выбрасываться из вагонов.

– Поднять орудие!

Откуда взялась сила и ловкость? Вмиг оно стало на место. Мы отошли.

Мне рассказывали пулеметчики, что, услышав мой призыв, у всех мелькнула мысль, что на стоящий наш поезд из засады напали красные. Первой жертвой могли быть артиллеристы и паровоз.

Мы в