Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

готова была сделать следующий шаг, и не было сил его сделать. — Не помешаю я вам? — подала она голос и почувствовала, что он неожиданно тих. — Не помешаю? — повторила она и в знак доказательства стукнула каблучком об пол, но и стук этот не получился, — видно, разом ушли силы.

— Заходи, дочка... рады будем, — отозвался отец.

— Здравствуйте, — Разуневский шагнул ей навстречу, выпростав желтую руку из-под рясы — рука была пугающе холодной.

Никогда она не видела отца Петра так близко, да еще при таком ярком свете, — не хочешь рассмотреть, да рассмотришь. Был он и приятно светлолиц с матово-коричневой родинкой на румянеющей щеке, отчего щека казалась более румяной, чем была на самом деле. Недлинные волосы его ниспадали прямыми прядями, касаясь левой брови, которая заметно топорщилась. Она, эта бровь, придавала его лицу выражение чуть-чуть мефистофельское. Он, видно, знал об этом и время от времени подносил к брови длинные пальцы и осторожно приглаживал — лицо становилось добрее...

— Молодая хозяйка! — восторженно произнес Разуневский. — Молодая, молодая! — повторил он и с откровенной приязнью оглядел ее. — Наталья Федоровна, покажите мне альбом Дионисия, — попросил отец Петр, — казалось, он припас эту фразу к приходу Наты.

— Да вы, наверно, видели его — сегодня такой альбом не редкость, — сказала она и вдруг подумала: это отец надоумил спросить его об альбоме... Отец?

Она взглянула на отца: в его глазах поселился огонь. Он ждал: будто речь шла и не о Дионисии.

А Варенцов и в самом деле был далек в своих мыслях от Дионисия. Он глядел на отца Петра и Нату, думал: «Нет, что ни говорите, они смотрятся рядом!.. И в меру красивы, и в меру строги...» Варенцов вдруг увидел дочь на паперти храма в первопрестольный праздник, сопутствуемую почтительным шепотом: «Матушка Наталья, матушка Наталья...»

Разуневский листал альбом, не скрывая изумления — оно было неподдельно.

— Вот эти... Дионисьевы богородицы в сущности женщины-матери, которых художник видел где-то неподалеку. У них внешность круглоплечей россиянки и лик женщины-матери. И вот еще что я заметил: как у Рафаэля!.. Жили в одно время и, быть может, не знали работ друг друга, а вызвали к жизни едино чудо!.. Вот попробуй отгадай, как это получилось?.. Видно, было что-то в воздухе той поры, а он общий... Как вы?

«Однако как ладится у них беседа, а! — подумал Варенцов. — Сколько в этой беседе спокойной важности, ума, взаимной приязни. Оставь их одних, пожалуй, проговорят до утра».

Теперь умолкла и она. «Странный поп, именно странный».

— Кто-то сказал мне, что вы приняли ваш сан потому, что священником был ваш отец?.. — вдруг произнесла она, чувствуя, как холодеют ее щеки и сжимаются против ее воли руки, — на такую дерзость и она не часто отваживалась. — Так?

Он отодвинул стул в тень, полусклонил голову. Казалось, все погасло в нем в эту минуту, все стало черно-белым: лицо, волосы, борода. Не хочешь, да подумаешь: в тени ему было легче сберечь молчание.

— Да, отец... действительно был священником, — произнес он, понимая, что уклоняется от ответа на вопрос Наты.

— Но ведь вы могли стать медиком, педагогом, художником, могли стать, но не стали... — произнесла она с настойчивостью, чуть упрямой. — Так хотел ваш отец?

— Нет, так хотел я... — заметил он и встал — не часто его вызывали на столь откровенный разговор.

Он медленно пошел к двери, наклонив голову, волосы на затылке распались, обнажив шею, хрящеватую, с ощутимым желобком посередине.

— Наталья Федоровна, что за человек этот ваш дружок... Михаил? — вопросил он, оглянувшись. — Говорят, математик и одарен завидно, так?..

Варенцов едва ли не дернулся: какая нечистая сила кинула его к молодому Кравцу? Что повлекло его, что воспламенило? Не любопытство ли праздное, а может, совсем иное, что лежит на отлете, но ближе всего к правде? Да, исконное, необоримое, жестоко мужичье, что вдруг выказало в Кравце соперника, безглазой полночью перешедшего дорогу...

Он спросил про Кравцова, а она подумала: «Значит, Михаил? Вот ведь куда пальнул!»

Даже как-то стало не очень интересно.

— Когда учился в академии, многократ бывал на лекциях в Политехническом!.. Я говорю о себе!.. — Он засмеялся. — В прежние времена длинные волосы выдавали лицо духовное, а нынче все длинноволосы!.. — Ему было очень смешно. — Так в Политехническом я слушал лекцию на тему своеобразную: математика на службе у истории. Оказывается, способность нашего века оперировать большими цифрами позволяет решать проблемы истории.

В том, как он без видимой нужды обратился к своим воспоминаниям о Политехническом, стараясь перебросить мост к математике и ее проблемам, обнаруживалось, что интерес его к Михаилу не празден, и это заметно огорчало Нату — а может, дело не в ней?

А Разуневский не уходил: он даже для прочности оперся ладонью о верхнюю планку двери — рост позволял ему сделать это легко.

— В последний вояж в Москву был в комиссионном на Садово-Кудринской и купил телескоп!.. — Он засмеялся — были в этом смехе лихая отвага, даже азарт. — Собрал все свои капиталы и купил машину-чудо — цейсовские стекла!.. Говорят, Сатурн... выкладывается, как арбуз на железном блюде!.. Послал малой скоростью — жду на днях...

Разуневский ушел, а в доме наступила тишина. Только в дальнем конце дома Варенцов, собравшись ко сну, гремел пудовыми башмаками да неистово скрипел металлическими пружинами койки — не койка, орган.

— Никак прочишь меня в попадьи? — вдруг подала она голос из своей светелки и залилась смехом неудержимым.

— Он и поп, и не поп, — отозвался Варенцов уклончиво.

— Значит, прочишь все-таки? — спросила она.

— Эти астрономы, церковные и светские, до добра не доведут! — был его ответ. — Поезжай к тетке, — произнес он. — Если что с ней случится, я не прощу себе, да и ты...

Окно оставалось открытым, и тонкую скорлупу тишины проклюнул воробьиный писк. Воробей сидел у самого окна.

В самом деле, все перепуталось в его сознании: Варенцов видел в нем дипломата церковного, а он оседлал эту свою ночезрительную трубу и устремился в небо... Если и есть общее у Кравца