Вспомни о Флебе - Иэн Бэнкс

Антиграв скафандра Хорзы был разбит, а для Унаха-Клоспа Ксоксарле был неподъемным, так что пришлось идти пешком. Авигер, как Вабслин и Йелсон, могли лететь, а Бальведа и Хорза попеременно занимали места на паллете. Что же касалось Ксоксарле, то ему все двадцать семь километров до седьмой станции нужно было топать на своих троих.

Они оставили два тела у дверей транзитных труб, чтобы забрать их позднее. Хорза швырнул на пол туннеля бесполезную пластину, когда-то бывшую дистанционным автономником Разума, потом прошелся по ней лучом лазерного ружья.

– Тебе от этого стало лучше? – спросил Авигер.

Хорза посмотрел на старика – тот парил в воздухе на своем антиграве, собираясь вместе с другими направиться в глубь туннеля.

– Вот что я тебе скажу, Авигер. Если хочешь сделать что-нибудь полезное, слетай-ка на этот въездной пандус и пальни пару раз в башку дружка Ксоксарле, чтобы он был мертв на все сто и мы не сомневались.

– Слушаюсь, капитан, – сказал Авигер, издевательски приложил руку к виску и двинулся туда, где лежало тело идиранина.

– Ну, ладно, – сказал Хорза остальным, – тронулись.

Они вошли в пешеходный туннель в тот момент, когда Авигер приземлился на промежуточном уровне пандуса.

Авигер посмотрел на идиранина. Бронированный скафандр его был весь в ожогах и дырах. Одна нога и одна рука отсутствовали, поверхность пандуса вокруг него была покрыта черной коркой засохшей крови. С одной стороны голова идиранина была обожжена, а в том месте, куда Авигер пнул ее, кератин под глазницей треснул. Глаз, мертвый, распахнутый, истекающий чем-то вроде гноя, взирал на Авигера; казалось, что он свободно висит в своей костяной полусфере. Авигер установил режим одиночной стрельбы и навел ружье на мертвую голову. После первого выстрела глаз вылетел из глазницы. После второго под тем, что, видимо, прежде было носом, образовалась дыра, из которой хлынула струя зеленоватой жидкости – прямо на грудь Авигерова скафандра. Он брызнул немного воды из фляжки на зеленое пятно и смыл его.

– Дерьмо, – пробормотал он себе под нос, закидывая ружье на плечо. – Все это… сплошное дерьмо.

– Смотрите!

Они углубились в туннель не больше чем на пятьдесят метров, а Авигер был у входа и направлялся к остальным, когда раздался крик Вабслина. Они остановились, глядя на экран масс-детектора.

Почти в центре густой сетки зеленых линий виднелось серое пятно – след реактора, к которому они уже привыкли: детектор реагировал на ядерное топливо в оставшемся позади поезде.

На самом краю экрана была заметна еще одна аномалия – километрах в двадцати от них, прямо по курсу. Это не было серое пятно или ложный след. Это была резкая, яркая световая точка – звезда на экране.

– …Небеса – как ледяная шуга, ветер пробирает до костей. Большую часть пути для снега было слишком холодно, но один раз за одиннадцать дней и ночей он все же пошел. Мы брели по ледяному полю, пурга выла и кусала, как зверь со стальными челюстями. Кристаллы льда текли сплошным потоком по твердой, замерзшей земле. Ни смотреть сквозь метель, ни дышать в ней было невозможно, даже стоять было невероятно трудно. Мы выдолбили ямку, неглубокую и холодную, и лежали в ней, пока небеса не прояснились… Мы шли пешком – не шли, а плелись, все израненные. Некоторых мы потеряли, когда кровь в них замерзла. Один просто исчез – ночью, в метель. Некоторые умерли от ран. Одного за другим мы теряли наших товарищей и наших слуг. И каждый умолял нас употребить его тело для нашей пользы. У нас было так мало еды, мы все понимали, о чем они ведут речь, мы все были готовы. Есть ли жертва более полная или более благородная?.. Когда вы плакали на этом воздухе, слезы замерзали у вас на лице, издавая треск, как лопнувшее сердце… Горы. Высокие перевалы, на которые мы взбирались, страдая от голода, дыша горьким разреженным воздухом. Снег представлял собой белый порошок, сухой, как пыль. Вдыхая его, ты обмерзал изнутри. Снежные хлопья, срывавшиеся с неровных склонов из-под ног идущих впереди, обжигали горло, как кислотный спрей. Я видел радуги в кристаллических снежно-ледяных занавесях, образующихся после нашего прохода, и начинал ненавидеть эти цвета, замерзающую сухость, разреженный высокогорный воздух и темно-синие небеса… Мы пересекли три ледника и потеряли в трещинах двух наших товарищей. Они провалились глубоко, за пределы видимости и слуха, дальше, чем достигало эхо… Почти в самом центре горного кольца мы вышли к болоту – оно лежало в этом котловане, как конец всем надеждам. Поскольку двигались мы слишком медленно, то впали в некое подобие ступора и не успели спасти нашего кверла, когда вошли туда и нас стало затягивать в топь. Мы полагали, что это невозможно при такой низкой температуре воздуха, под негреющими солнечными лучами. Мы думали, что болото должно быть замерзшим и увиденное нами – лишь иллюзия, что кверл вовсе не провалился навсегда в темную топь, и сейчас в наших глазах прояснится, и он вернется к нам… Мы слишком поздно поняли, что это нефтяное болото: лишь после того, как его смолистые глубины взяли с нас дань. На следующий день, когда мы все искали способ пересечь эту топь, мороз стал еще сильнее, и даже это болото оказалось схвачено холодом, и мы быстро перешли на другую сторону… Среди замерзшей воды мы начали умирать от жажды. Растопить снег нам было нечем, кроме наших тел, а если мы принимались есть эту белую пыль, то скоро от холода впадали в прострацию, и тогда речь и шаги замедлялись. Но мы шли и шли, хотя холод изводил нас, когда мы бодрствовали и когда пытались уснуть, а резкое солнце среди полей сверкающей белизны слепило нас, наполняя глаза болью. Ветер хлестал нас, снег пытался нас поглотить, горы, как черный хрусталь, вставали на нашем пути, ясными ночами нас устрашали звезды, но мы продолжали идти… Почти две тысячи километров, представляешь себе, карлик? С минимальным запасом еды, которое мы смогли унести после катастрофы, с тем минимумом оборудования, которое не превратила в металлолом эта зверюга с Барьера, и еще с нашей решимостью. Когда мы оставили линейный крейсер, нас было сорок четыре, двадцать семь – когда мы начали наш путь по снегу: восемь моих соплеменников и девятнадцать меджелей. К концу путешествия нас осталось двое и еще шесть слуг… Тебя удивляет, что мы обрушились на первое же место, где были свет и тепло? Тебя удивляет, что мы брали, а не просили? Мы видели, как отважные воины и их преданные слуги умирают от холода, видели, как в изнурении, словно под тяжестью льда, падают наши товарищи. Мы смотрели в безоблачные, безжалостные небеса мертвой, чужой планеты и спрашивали себя – кто кого будет есть с наступлением рассвета? Поначалу мы шутили на эту тему, но потом, когда позади остались тридцать дней пути и большинство из нас лежали в ледяных оврагах, горных ущельях или в желудках товарищей, это уже не казалось нам смешным. Некоторые из погибших последними, наверно, разуверились в том, что мы идем правильным путем; я думаю, они умерли от отчаяния… Мы убили твоих друзей-гуманоидов, этих мутаторов. Одного из них я убил собственными руками, другой – первый – достался меджелю и погиб во сне. Тот, кто был в пультовой, храбро сопротивлялся, а когда понял, что ему конец, уничтожил немало приборов. Я уважаю его. Был еще один – он затеял схватку в том месте, где у них было хранилище. Он тоже умер с честью. Не стоит сокрушаться о них. Я буду смотреть в лицо своему начальству с правдой в глазах и сердце. Они не станут наказывать меня. Они меня наградят, если я когда-либо предстану перед ними.