Легенды крови и времени - Дебора Харкнесс

Маркус задумался над его словами.

– Поначалу я винил Мэтью в случившемся. Я видел в нем последнего в длинной цепи диктаторов, пытавшихся отнять у меня свободу, – признался Маркус. – Только через много лет я понял, что он попался в ту же ловушку верности и послушания, в какую я с рождения угодил на отцовской ферме. И еще больше времени мне понадобилось, чтобы признать правоту действий Мэтью в Новом Орлеане, когда он приехал туда и положил конец моим деяниям. – (Судя по лицу Мэтью, такое признание он слышал от сына впервые.) – Я был слишком молод, чтобы создавать детей. Судьба Вандерслиса преподала мне жестокий урок, но я его не усвоил. В Новом Орлеане я просто… распоясался. Даже не знаю, как бы все пошло, не появись тогда Мэтью. Но крови было бы гораздо больше. В этом я не сомневаюсь. – Маркус прислонился к кухонному островку, водя пальцами по шершавой и щербатой поверхности. – Стоит мне подумать о том периоде моей жизни, как сразу вспоминаются похороны. С них началось мое путешествие в Новый Орлеан, а когда я покидал город, их число достигло сотни, – тихо сказал он. – У многих Новый Орлеан ассоциируется с яркими красками, смехом и парадами. Но у этого города была и есть мрачная сторона.

Январь 1805 – сентябрь 1817 года

Стылая январская ночь близилась к рассвету. Маркус возвращался домой, когда вдруг увидел на перекрестке обычно тихих и спокойных Херринг-стрит и Кристофер-стрит тощего, морщинистого старика. Тот безуспешно сопротивлялся ораве парней. Ставни окрестных домов и магазинов были плотно закрыты. Старик едва ли рассчитывал на вмешательство случайного прохожего. Его длиннополое пальто было заляпано грязью. Похоже, старика уже несколько раз сбивали с ног, потом рывком поднимали, чтобы снова ударить.

– Ооотстааньте, – требовал старик, размахивая глиняной кружкой.

Судя по заплетающемуся языку, он был пьян, причем сильно.

– Обижаешь, дед. Где же твой патриотизм? – с издевкой спросил один из парней. – Мы же все имеем право на счастье. Или скажешь, нет?

Орава засвистела и заулюлюкала. Кольцо вокруг старика сомкнулось.

Недолго думая, Маркус расшвырял парней, нанося удары налево и направо. Струсившие юнцы ретировались. Старик жался к кирпичной стене, покачиваясь и моргая мутными глазами. Его окружал резкий запах страха и мочи. Приняв Маркуса за нового обидчика, старик поднял руки:

– Не бейте меня.

– Мистер Пейн?! – удивленно воскликнул Маркус, узнав чумазое лицо под гривой спутанных седых волос.

Пейн щурился на Маркуса, пытаясь понять, друг перед ним или враг.

– Я Маркус. Маркус де Клермон. Из Парижа, – напомнил Маркус, протягивая руку.

Оказывается, парни не убежали, а лишь отошли. Первый испуг прошел, и они рассчитывали взять реванш.

– Эй, мистер! Дожидайся своей очереди. Мы тут первые, – крикнул Маркусу юнец с окровавленными кулаками и потекшим от холода носом.

Маркус обернулся к нему, оскалив зубы. Парень попятился, выпучив глаза.

– Поищите себе развлечений в другом месте! – прорычал Маркус.

Парни топтались на месте, не зная, как быть дальше. И тогда главарь шайки – крепкий верзила с угрюмой физиономией и полным отсутствием передних зубов – решил проучить Маркуса. Он шагнул вперед, выставив кулаки.

Маркус одним ударом сшиб верзилу с ног. Потеряв сознание, тот распластался на тротуаре. Больше желающих драться с Маркусом не нашлось. Дружки поволокли главаря, то и дело испуганно оглядываясь.

– Благодарю вас, друг. – От холода и крепкой выпивки у Томаса Пейна тряслись руки и ноги. – Простите, не расслышал ваше имя.

– Маркус де Клермон. Вы знакомы с моим дедом и бабушкой, – добавил Маркус, забирая у Пейна кружку, где, как ни странно, еще оставался ром. – Я провожу вас домой.

От Пейна разило спиртным, пахло чернилами и солониной. Маркус положился на свой нос и быстро установил, куда вести спасенного. Пейн жил неподалеку, в дешевом пансионе на Херринг-стрит. Идти было не больше квартала, в южную сторону. Вскоре они оказались перед зданием, обшитым досками. Из окон, сквозь щели в ставнях, пробивались огоньки свечей.

Маркус постучал в дверь, которая сразу же распахнулась. На пороге стояла миловидная женщина лет сорока, с золотисто-карими глазами и локонами каштановых волос, тронутых сединой. Возле нее застыли двое мальчишек. Один держал в руке каминную кочергу.

– Месье Пейн! Мы так волновались!

– Вы позволите втащить его внутрь? – спросил Маркус.

Короткое путешествие отняло у Пейна последние силы, и теперь он висел на руках Маркуса, не подавая признаков жизни.

– Мадам… – Маркус не знал, как к ней обращаться.

– Мадам Бонвиль, подруга месье Пейна, – представилась женщина, говорившая по-английски с сильным акцентом. – Прошу вас, входите.

Переступая порог обшарпанного пансиона на Херринг-стрит, Маркус еще не знал, что его прежняя жизнь, где, кроме работы, не было ничего, сменится на уютную семейную обстановку и оживленные беседы. Семья Бонвиль взяла на себя заботу не только о пьянствующем, склонном к апоплексии Пейне, но и о Маркусе. После работы в больнице или многочисленных визитов к частным пациентам на соседней Стейвесант-стрит Маркус привык возвращаться в пансион. Франция отвергла Пейна, а соотечественники Маркуса нынче насмехались и издевались над религиозными воззрениями старого политика. Однако для Маркуса не было большей радости, чем сидеть с Пейном у окна, выходящего на юг. В комнату на первом этаже долетали обрывки разговоров. Маркус и Пейн вслушивались в них, попутно обсуждая последние новости. На столе всегда лежали книги, очки Пейна и стоял графин с темной жидкостью. Разговоры о повседневности утомляли, и тогда оба вспоминали свою парижскую жизнь и доктора Франклина, с которым были знакомы.

Маркус принес в дом свой экземпляр «Здравого смысла». От многочисленных листаний бумага памфлета стала бархатной. Иногда Маркус зачитывал вслух любимые отрывки. Они с Пейном много говорили об успехах и просчетах обеих революций. Вопреки надеждам Пейна, отделение колоний от власти английского короля не привело к большему равенству. Как и до Войны за независимость, в Америке продолжали существовать наследственные привилегии и разделение на богатых и бедных. Вопреки второй статье Декларации независимости, негры по-прежнему оставались рабами.

– Мой друг Джошуа Бостон сомневался, что Томас Джефферсон думал о таких, как он или чернокожая семья Пруиттов, когда писал об изначальном равенстве всех людей. По мнению Джошуа, верить в это могли только дураки. К дуракам он причислял и меня, – однажды признался Пейну Маркус.

– Мы не должны успокаиваться, пока Америка не осуществит идеалы равенства, – ответил Пейн; они с Маркусом часто обсуждали ужасы рабства и необходимость ликвидировать это позорное явление. – Разве все люди не являются братьями?