Немцы - Александр Терехов

— И кому? — Хериберт наслаждался.

Эбергард поднялся:

— Ты знаешь. Мы все знаем. Он, как и мы, — за процент. Остальное отдает повыше. И там решают вопросы. Мы, — потрогал плечи Хассо и Фрица, до кого дотянулся, — все под кем-то, мы сами выбрали — под кого лечь. Поэтому так живем. Не просто «так получилось», — он уходил, приготовясь различить голос: кто всё-таки окликнет его, но промолчали; не пойти бы домой и пропасть, но Улрике не оставишь, сразу после родов — в санаторий (уже придумал: из роддома вывезти ночью); к каждому плану теперь прибавлялось «пока хватит денег», как раньше к любому невыполнимому прибавлялось «а если заплатить очень много», а там…

С участковым, заключавшим любое рассуждение «тоси-боси» и обнажавшим на запястье татуировку «За ВДВ!», они встретились у овощного ларька, Эбергард дал ему двести долларов, чтобы проводил до подъезда. Круглоголовый, южнорусского происхождения участковый с напористостью «торгового представителя в регионах», жадно осматривая свою часть земли, на всякий случай шел с отставанием, делая вид, что записывает номера заснеженного автомобильного металлолома.

— В дверь могут и подростки звонить. Из хулиганских побуждений. — Они прощались. — А то, что люди у подъезда… То, что вам звонки на мобильный, городской, тоси-боси… подъедьте в ОВД, заявление оставьте, но вообще из практики… — резанул потерявшегося, скользкого человека насмешливыми глазами осведомленного, как работает судьба на районном уровне. — Не знаю, что там у вас, но — если есть какие-то вопросы, — перекладывая папку из руку в руку, — по задолженностям, например. То лучше их в поставленные сроки оперативно порешать.

«Только не завтра», думал он про роддом, суд сначала, чем помазать ногу — упал на скользком; еще попросил у Улрике чашку чая, потом удивился: что это в чашке? — достал бинокль, в окнах напротив увидел девушку — голые плечи, сидит и красится, макая что-то во что-то, и напыляет на скулы, зачем на ночь? — накрасится и, получается, встанет, пойдет одеваться, — не сводил с нее глаз: как наклоняется, поднимает руку углом, подправляя ресницы, за дальний взялась глаз, долго, еще кисточкой — легкие, обмахивающиеся движения; этажом выше девушка в пижаме расчесывала и сушила длинные волосы, потом отлучилась в туалет, возвратилась и легла поверх одеяла на кровать, свет не тушила; к ее соседям пришли гости, двое: она в красной майке и белые носочки на голых ногах, улеглась на диван, подошел он и нагнулся, не видно; Эбергард вернулся назад: первая девушка продолжала краситься, вторая девушка лежала не шевелясь; у соседей, принимавших гостей, пока его не было, что-то обрушилось, появился патлатый хозяин с веником, подмел, все ушли на кухню курить; дальше, если повести вправо, — во тьме невидимая лампа высвечивает плечо красноватым отблеском, ни одного ребенка; в пижаме — лежит; где девушка красилась — потерял — или погасила, или ушла одеваться на другую сторону; вот еще не спят: сквозь тюль и меж развешанным на лоджии бельем появилась женщина с черными волосами, большая, что-то поделала у зеркала, мелькали, двигались руки и встряхивались волосы, — сделала шаг и — виднее: в черном облегающем халате, смотрит в зеркало и встряхивает пышными волосами, повернулась боком, провела руками под грудью — меряет халат? Снимет прямо сейчас? Тюлевая занавеска лишает деталей. Вдруг она нагнулась, запустила руку под халат и сняла трусы. И опять встала перед зеркалом. В комнату зашел мужчина. Женщина крупная, но мужчина повыше ее на голову, постояли друг против друга, Эбергард заметил: голова у мужчины свернулась на бок — целуются, что ли? Женщина обхватила мужчину сильной рукой, прижалась, и они погасили свет; в оставшихся окнах виднелись старческие ребра под кожей, посыпанной мукой; в одной комнате ночью всегда горел свет за грязной зеленой шторой, и в оставленную щель виднелся лишь кусок стены, лишенный обоев, — голая, неокрашенная штукатурка; он смотрел, смотрел, смотрел на эту штору, другие окна гасли вокруг, а здесь никогда не выключали… вдруг штора сдвинулась и он увидел девушку в пижаме, опять, но только — в другой квартире и на другом этаже лежала неподвижно на кровати, на краешек кровати к ней примостились целующиеся женщина в черном халате и ее огромный мужчина, в кресле отдельно сидел старик напротив телевизора, заложив руки за голову, и думал, что один, девушка, накрасившись, стояла в сорочке телесного цвета на двух нитках и перебирала в шкафу одежду за плечо, потом отошла на кухню, проверила кран, вернулась, туда же зашел щуплый хозяин квартиры с веником и протянул руку к выключателю… Эбергард опустил бинокль; остался шаг, семь часов до суда, всё приготовлено, но в постели он еще пошептал в темноте: Бог, и ты вложись, пожалуйста, умоляю я, добавь от себя, посоответствуй, один раз, не за что-то, только по доброте, сделай мне завтра, различи мой голос, — взмолился, звал с такой отчетливой, не могущей не подействовать силой, что вдруг оборвал себя от страха: а вдруг повернусь на другой бок, лицом к фонарному свету, и рядом окажется что-то от того, кому молюсь, Он сделается виден, и не смогу как раньше жить, и уже никак; и умолк, поискал устроившие бы его условия соглашения: помоги, но чтоб я не был обязан, помоги, но не показывайся, пощади, заранее знаю: не вынесу; я, уже облепленный морщинами, не смогу вместить еще и твоего существования, мне не надо особенного, надежд на потом, я согласен, как все, — оседать, оплетаясь корнями, и рассыпаться, мне, как и всем, — сияющего, какогото бесконечного, не нужно, самое большее — еще одну встречу с тем, кого выберу, после жизни, одно посещение; кровоточаще болит и слезы только от того, что всем, понимаешь, не хватает еще одного разговора — я бы ему сказал… Посмотрел и убедился… Объяснил, как на самом деле… Вот, оказывается, на кого похожа… Слушал я вас, слушал, а на самом деле было не так… Напрасно ты так поступила… Видишь, я был прав… Не плачь… Хоть иногда навещай… Какая ты стала… Хотелось бы сирень… Всё-таки надстроили второй этаж… Я рад, что у вас так всё сложилось… Вспоминай меня, хотя бы раз в году… Конечно, простил… И ты прости меня. Только еще одну встречу, вечности не надо, мы от того, что отмерено, устаем; почувствовав: не получается больше молиться, безнадежно; и вдруг понял, что Улрике тоже почему-то не спит, и сказал:

— Наверное, в старости я буду одинок. В каком-нибудь вонючем доме престарелых. Буду злиться на всех, что забыли. Что ничего не вышло. И буду ненавидеть молодых.

Улрике лежала рядом, на расстоянии протянутой руки, но — отдельно, тяжело и пугающе неприязненно, словно давно знала что-то еще про них (то, что, Эбергард надеялся, она никогда не узнает) и только посреди ночи могла доставать и понимать это знание и смотрела в ту же сторону.

— А я обязательно буду дружить с другими старушками. Будем устраивать вечеринки. Хохотать.

Они молчали. Словно на ветру, высматривая над рельсами приближающийся тепловозный огонь.

Улрике сказала:

— А может… Может… мы всё-таки будем жить вместе. И помогать друг другу, — нашла его руку и на мгновение, боязливой надеждой протянулось между ними и соединило тепло, то, которого все жаждут; ему казалось: так и не спал, но когда Улрике наклонилась и сказала:

— Вставай, наверное, нам надо ехать, — оказалось: уже собрана и одета. — Почти не спала из-за схваток. — Он дернулся «такси», но всё же позвонил Павлу Валентиновичу: всё урегулировалось, никто за нами не поедет, честное слово, и радость — у подъезда действительно никого, наверное, заступают с девяти, по этому объекту работать круглосуточно нерентабельно; Улрике больно, она повалилась на Эбергарда, он выстукивал адвокату: «Опоздаю. Или без меня», получая яростное: «…………! Я так и знала!