Немцы - Александр Терехов

— Так получилось.

— Хуже, когда заведомо, — признал человек, но ему не становилось легче, брюхо также давило его. — Сейчас сможешь отдать?

— Я никому не должен. И ни за месяц, ни за год, я…

— Да нет, — успокаивающе попытался приподнять человек приваренную к колену руку, — давай так. Тебе три дня. Ты нам должен тридцать миллионов.

— Я вам не должен, — Эбергард поклялся: никогда больше я его не увижу, не буду стоять так.

— Мы свои деньги выгребем.

— Нет, — на всё надо отвечать, только не молчание.

— Тогда через три дня заберем тебя и поедешь с нами на этой машине, — человек всё время смотрел ему в глаза, тяжелей и тяжелей, совершая что-то непоправимое, разрывая что-то внутри Эбергарда.

— Я обращусь в милицию.

— Это только немного продлит… Когда-то ты всё равно выйдешь из дома за булкой хлеба. Или увидишь в этой машине свою жену. Или дочь. Мы еще матери твоей расскажем, сколько ты должен. По-любому: все мешки развяжешь и отдашь.

— На всякую силу найдется другая сила, — Эбергард упирался, напрягал мускулы, но не мог сделать слова значимыми даже для себя. — Или вы скажете сейчас, что пошутили, или другие люди будут решать с вами мой вопрос. — Следовало показать: «жду ответа», но он побежал, хотя шел не спеша, побежал в сторону бесплатного автобуса, понятных, забитых, понурых, сознающих себя счастливыми и не признающих себя несчастными людей, застигнутых временем на этом месте — ну и что, что на автобусе, может быть, есть у него машина и покруче, просто сегодня ему удобнее на автобусе. А машина у него есть. Всё, что думал, сбилось в ком там, внутри, и прутья вокруг, и сыпучее, и сверху — сползли пласты снега, оказываешься в тишине… женщина-милиционер в бронежилете на входе в метро, такая мрачная, вы такая мрачная: позади ужасный день или впереди бессонная ночь? качнула она шапкой: и то, и то… только разговоры с Улрике; думал: она не сможет переехать к маме, ей уже до кухни трудно дойти, очень набрала вес, неузнаваема… не забудь сдать кровь, чтобы нашего папочку пускали в роддом к маленькой, у тебя всё готово к переезду, список «что купить» отрастает на третью страницу, как себя чувствуешь? Ты как себя чувствуешь? Найди в аптечке и выпей это! Никак не получалось пристроиться: садишься на диван, и он качается в ширину: раз, раз и раз… Уложив, устранив, он приступил к изучению старого времени, раз уж образовался такой вот период: значит, время представлено двумя стрелками — большой и малой, движутся обе, большая (но потоньше) догоняет и обгоняет. Стрелки — мечи и ножницы, угрожающий металл; всё, что отсекает и рубит; опыт у Эбергарда имелся, школьные часы говорили о многом; время всё движется без всякого завода. Шорохом. Стрекотом. Оно как-то связано с тем, что Эбергарда не будет. И с другими изменениями. И с хорошими изменениями, но «хорошие» размещаются, в основном, в «раньше», в «раньше» он этого не понимал, хотя о времени думал часто и про исчезновение задумывался; когда ты радовался, вдруг подумал он, когда я радовался? — он сидел, потом лежал над часами, наметив увидеть, как сменой цифр, неуловимым миганием поменяется дата, то есть наступит новый день, потом «ноль шесть», «ноль девять» (имя и фамилия: Ноль Девять); полежал еще и обрадовался некой невспоминаемой мысли, не умещавшейся в человеческие представления и указывавшей на засыпание, перемещение по течению, но потом понял: нет; и признал: не заснет… А ничего не сделают, всё отдал, они-то думали, а он не испугался, на всякую силу другая сила, забудется…

Утром ответил на звонок Фрица: мэра утвердили, Путин, посещая район Чуркино, дал понять: да, мэр остается, хотя торговались до последнего, и в Чуркино мэр слегка пожаловался: вроде вопросы порешали, но аппарат ваш требует с меня еще того-то и того-то, а Путин сказал: да никого не слушайте, мы же порешали; мэр бросился раздавать облегченные интервью, но аппарат мстил — с пятницы все крепостные СМИ пели: документы на предоставление на новый срок в гордуме, а документы привезли только в три ночи в субботу; включил — в телевизоре мэр разъяснял собственноручно откормленным депутатам программу деятельности с обычными барскими паузами, изнуряюще долго, председатель гордумы, набравшись отваги, тронул звоночек и просипел, как человек, которому вот-вот оторвут башку: сколько еще времени потребуется для выступления?

Забыл телефон и вернулся, а Улрике — ничего, раньше бы переполошилась: а ну, не переступай порог! Посмотри в зеркало! Перекрестила бы — размашисто и сильно. Он болезненно замечал, что Улрике упускает… Напряженное внимание к нему теперь прерывисто. Не целовала на ночь, или целовала, но не говорила каждый раз новых особенных слов, или говорила особенные слова, но не таким каким-то голосом; он жаждал прежнего напряжения и даже большего, а Улрике устала, приручила и устала; он думал: и устанет еще, а его слабость требует постоянных, умножающихся подпорок, он хотел стареть радостно, умаляться, окутываясь безответственной ватой; послал Эрне «Пойдем на крестный ход?» — сразу ответила (вот как научилась быстро набирать): «Я с мамой. Не потому, что так мама сказала, а потому, что сама так хочу»; у подъезда его встречали спортсмены, двое стояли тесно — чтобы обойти, ему пришлось воткнуть ногу в обжегший сугроб. Павел Валентинович собирался сказать, что больше работать так не может, — помаргивая дальним светом, пристроился черный джип с черномордой улыбающейся парой, пассажир помахал Эбергарду сквозь летящее поперек что-то снежное; у Эбергарда затряслись ноги, он разжимал их поочередно, давя на несуществовавшие педали, но не проходило, набрал Леню Монгола — нет ответа. От поликлиники отпустил Павла Валентиновича, не мог уже больше с ним ни говорить, ни молчать; из джипа Эбергарда окликнули «эй», не оборачиваясь, он вошел в поликлинику, растер у гардероба ладонью бок, ужас селился в животе, не отпуская, он шел по какой-то поддающейся шагу доске и сох в мясную ободранную тушу с уже частично отрубленными лишними частями: сдать кровь, чтоб пускали в роддом.

Очередь на сдачу крови ожидала, пока медсестры выпьют чай, с одинаковым странным напряжением все смотрели на плазменную панель в торце коридора, на страшную картину и слушали замогильное: «Самка стрекозы пытается отложить яйца в ткань водных растений с помощью колющего яйцеклада». Кровь, подумал Эбергард. Тоже выход. Леня Монгол перезвонил:

— Пропал куда-то… Залег…

— Куда я денусь, — изо всех сил зажмурился Эбергард, согнулся, терпя боль, напугав окружающих. — Хотел с тобой переговорить, в плане совета, оперативно.

— Давай, давай, — напевал Леня Монгол, что-то еще делая попутно, какой-то тонкий ремонт, обеими руками, зажав трубку плечом. — Какой у тебя беспорядок на… послезавтра?

— Суд. Потом в любое время могу.

— Набери после суда, — закончил, захлопнулась крышечка, провернулся ключ, задвинулся ящик, пересчитанные или проверенные купюры обхватила коричневая, бордовая резинка, натянулась, крутанулась восьмеркой и — еще раз перехватила; в полную силу Леня Монгол спросил: — Как ты, устроился?

Чуть не выронив «давно»:

— Да. В среду выхожу.