Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Рабино пожалел его.

– Я постараюсь объяснить ей это как можно мягче.

– Правда? Вы очень добры к нам.

* * *

Теперь, когда его жене более ничто не угрожало, Венделин вновь принялся бродить по улицам.

Спустя несколько недель бесцельных блужданий у него, похоже, выработался ритм и маршрут, который полностью устраивал его. Именно в этом замкнутом круге, между Сан-Самуэле и Сан-Видаль, он вдруг начал еженощно ощущать, как кто-то жарко дышит ему в затылок, преследуя его, и различать звук чужих шагов, эхом вторивших его собственным. Он резко оборачивался и готов был поклясться, что видел тень чего-то, ускользавшего за угол calle. Но ничего осязаемого и конкретного разглядеть ему не удавалось. В пустынных дворах до его слуха доносились странные звуки: сдавленный смех и едва слышные вскрики, слова на чужом языке – он не понимал его, но тот казался ему знакомым, подобно архаичным колыбельным, которые жена напевала их сыну.

Дважды он различал чей-то зрачок в замочной скважине ворот, мимо которых проходил. Он спешил прочь, поскольку страшился остановиться и взглянуть повнимательнее. Потом он спрашивал себя, откуда там мог взяться зрачок, если за железным частоколом не было видно тела.

Как-то ночью, вышагивая вдоль Гранд-канала, он вдруг почувствовал, как от необъяснимого страха у него закружилась голова и перехватило дыхание. Над ним нависла черная пугающая громада Венеции, а внезапно налетевший ветер застучал ставнями, срывая лепестки с цветов на подоконниках, и те, кружась, словно окровавленные снежинки, усеяли землю. По небу безостановочно неслись клочья странных облаков непривычной формы, в которые то и дело ныряла луна. В садах, скрытых за глухими стенами, резко скрипели деревья. Глубоко вздохнув, он вдруг обнаружил, что задыхается: в горло ему попали крошечные перья, вырванные сильным ветром у птиц.

Но все эти звуки не могли заглушить чьей-то негромкой, уверенной, но невидимой поступи, которая, словно похоронная процессия, с каждой секундой приближалась к Венделину. Бестелесная и нематериальная, она казалась ему лихорадкой, пульсирующей у него в висках.

Он не выдержал и побежал, тяжело ступая. Шаги тоже стали быстрее. Венделин упорно несся вперед, сворачивая то влево, то вправо в незнакомые улочки и переулки, надеясь, что ни один из них не оборвется тупиком. В конце концов шаги за спиной стихли.

Венделин решил, что выиграл у преследователя несколько дюжин ярдов. Он нырнул в нишу, чувствуя, как бешено колотится о ребра сердце. Он ждал, что шаги пройдут мимо, но вокруг стояла мертвая тишина. Скользя спиной по стене, он сполз на землю и прикрыл голову, ожидая, что вот сейчас на него обрушатся удары.

Но ничего не случилось.

Спустя несколько мгновений он поднялся и огляделся. Вновь выйдя на улицу, он слепо двинулся вперед, понятия не имея о том, где находится.

Ошибки быть не могло – за спиной вновь застучали шаги. Венделин, едва не лишившись чувств от ужаса, ощутил, как волосы у него на затылке встают дыбом. Перед глазами у него заплясали багровые круги, и он даже не был уверен, что пребывает в полном сознании. Он захрипел, когда шею ему обвила удавка, а на голову накинули одеяло. Его потащили в тень, и он, задыхаясь и тщетно ловя воздух широко открытым ртом, даже не мог рассмотреть нападавшего, хотя отчетливо обонял его. Одуряющий запах гниения ударил ему в нос и живот.

Под плотным одеялом его охватил приступ кашля и сухой рвоты. Сквозь грубую шерстяную ткань он улавливал странные подробности происходящего. Ему казалось, что рука, с которой он сражается, облачена в перчатку, зато он отчетливо видел, что запястье, выглядывающее из нее, сухое и тонкое, перевитое жилами и покрытое пятнами, словно долго пролежало в земле. Он сообразил, что нападавший намного ниже его ростом, но легко справляется с ним, многократно превосходя его силой.

Венделин сопротивлялся до тех пор, пока не почувствовал, что жажда жизни оставляет его. Его отчаянные потуги не произвели ни малейшего впечатления на нападавшего, который преспокойно скрутил его руками в перчатках. Наконец, уже отупев от безнадежности, Венделин обмяк в объятиях своего врага. Едва не теряя сознание, он привалился спиной ко впалой груди нападавшего, мельком подумав о том, что же будет дальше, и уже готовясь проститься с жизнью. Перед глазами у него встал восхитительный образ жены, и он еще успел подумать, что, быть может, после его смерти она вновь научится любить его. Он прошептал ее имя. В голове у него безостановочно крутились строки Катулла: «Женщина так ни одна не может назваться любимой, как ты любима была искренно мной…»

И вдруг, словно в ответ на мысли Венделина, нападавший жарко прорычал ему в ухо, обдав одеяло влажным дыханием:

– Забудь про свою грязную поэзию, варвар!

Венделин вырвался из объятий врага и развернулся к нему лицом. Голова у него кружилась по-прежнему, дышать было нечем, но он жадно проталкивал в легкие черную ночную влагу, и зрение постепенно возвращалось к нему. Однако рядом, в углу, где он дрался за свою жизнь, никого уже не было, и лишь косая тень упала на него; он безуспешно пытался схватить ее руками, ловя один лишь воздух.

– Недосыпание, – прохрипел он. – Вот что бывает, когда вдобавок еще и надышишься испарениями города. Мне уже на ходу, во время прогулки, начинают мерещиться кошмары.

* * *

Почему в душе у него все умерло? Почему любовь не осталась жить, пусть даже раненая и ущербная? За что мне достались эти муки?

Или все это потому, как объяснил мне доктор, что шрамы не исчезнут бесследно с моего тела? Но этот факт не особенно беспокоил меня, пока в голову мне не пришла одна мысль: а знает ли об этом муж? Я не смогла удержаться, чтобы не спросить, и еврей ответил, что да, знает. Значит, он хранит свое знание в тайне от меня. Вместе с какими же еще черными секретами?

Шрамы очень сильно чешутся, а по коже словно бегают когтистые сороконожки, причем даже там, где шрамов нет. На моем теле, что называется, живого места не осталось, потому что рубцы и струпья расписались на нем, как на документе, который гласит: «Брак распался и аннулирован».

Может быть, поэтому он проводит все ночи неизвестно где, а потом, на рассвете, приползает обратно творить свои черные дела? Опустошив ядовитую железу в очередной выдвижной ящик, он уходит, а на меня наваливается усталость, которая бьет меня в спину между лопаток, и я валюсь, как подрубленное дерево. Я без сил лежу на кровати, и из моих безжизненных глаз текут слезы, скапливаясь в углублениях запавших глазниц.

Я пытаюсь думать о чем-нибудь хорошем. В последнее время я часто вспоминаю Паолу и ее обращенные ко мне язвительные, злые слова. Пусть она шлюха (рыжеволосый мужчина!), и пусть я ее ненавижу, но, следует признать, кое в чем она права. Теперь, когда с моей собственной счастливой жизнью покончено, я хочу сделать что-нибудь стоящее, что-нибудь такое, что действительно поможет людям. Больше никаких слухов и тайных перешептываний. Я хочу сделать счастливым хоть кого-нибудь. И тут мне приходит в голову, что самый несчастный человек, которого я только знаю, помимо меня самой, это бедный молодой Бруно Угуччионе.