Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

вкладе русских ученых в изучение русского языка. Молодой математик ‹…› спросил меня: “Неужели русский язык в России не изучали?” Прочитанные доклады готовились наспех, много существенных пропусков, много фактических ошибок»[939].

Этим же годом датируется первый публичный удар, нанесенный в 1940-х гг. по крупному представителю историко-литературной науки.

17 ноября 1944 г. главная газета страны «Правда» выступила с резкой критикой профессора Ленинградского и проректора Саратовского университетов Г. А. Гуковского. В газете была напечатана статья литературного критика М. Котова[940] «Глупая стряпня о великом баснописце», в которой ученый был грубо «проработан» за вступительный очерк к Полному собранию стихотворений И. А. Крылова 1935 г. Это было вдвойне удивительно, поскольку внимание рецензента было обращено к книге почти десятилетней давности (такая привычка появится лишь в эпоху настоящих проработок). Формальная причина появления газетной публикации – включение статьи Гуковского о Крылове в рекомендательный список литературы, изданный к 100-летию со дня смерти баснописца[941].

Как упоминалось выше, на фоне нагнетаемого патриотизма у руководства страны выработалось трепетное отношение к лучшим представителям «великого русского народа»: в 1944 г. не была допущена к печати рукопись книги для юношества И. В. Сергеева «И. А. Крылов», которую автору пришлось сильно переработать, чтобы цензура в 1945 г. все-таки разрешила выпустить ее в свет. Что же тогда ставилось в вину автору? Вот некоторые претензии:

«Он дает излишние биографические подробности, которые снижают образ великого баснописца. “Летом Крылов гостил в подмосковном имении графа Татищева. Хозяева уехали в Москву, оставив в распоряжении Крылова библиотеку и повара. Больше ему ничего не требовалось. Он перестал бриться, стричь волосы и ногти и проводил время в огромном запущенном парке. Татищевы уехали весною. Через несколько месяцев они вернулись, когда Крылов совсем не ожидал. Перед изумленной графской семьей появился первобытный человек; завидя блестящее общество, волосатый дикарь с лохматой бородой и длинными ногтями, перепоясанный бараньей шкурой, пустился наутек и скрылся в каких-то зарослях, где у него была вырыта пещера. Татищев устроил облаву, разыскал первобытного дикаря, велел его выбрить, вымыть, одеть и снова вверг в цивилизацию”. Причину смерти Крылова автор объясняет так: “5 ноября Иван Андреевич поужинал по обыкновению весьма плотно. Велел приготовить себе тертых рябчиков, щедро полил их маслом и заболел. Он испробовал не раз испытанное средство – начал усиленно читать глупые романы, они всегда почти помогали ему. Но тут пришлось звать врачей. К ним Иван Андреевич относился иронически. И на этот раз его ирония оправдалась: врачи развели руками. Медицина была бессильна помочь больному – утомленный желудок его отказался работать”. Допущен и целый ряд хронологических неточностей»[942].

Подобные претензии предъявлялись и к жизнеописаниям других великих русских[943], однако если нарисованный Сергеевым облик живого Крылова не соответствовал Крылову мифологизированному, то к Гуковскому предъявляются уже более серьезные претензии, которые в контексте военного времени кажутся откровенно опасными. Приведем некоторые тезисы:

«Надо совершенно потерять всякое чувство любви к отечественной литературе, чтобы так глумиться над памятью лучших ее представителей.

Гуковский не только подтасовывает известные биографические факты, но и всемерно старается создать видимость правдоподобия своей “концепции”. В этих целях он опорочивает и искажает смысл целого ряда известных произведений Крылова. ‹…›

Наделив великого писателя отнюдь не присущими ему чертами, автор приходит далее к явно клеветническим выводам. Он делит басни Крылова на “официальные” и неофициальные. Первые Крылов пишет из “низкопоклонства”, а вторые якобы рождает второе “я” Крылова, которое Гуковский определяет как “грубо скрытую злобу плебея”.

И вся эта пошлая, клеветническая псевдо-ученая болтовня написана о том, кого Белинский назвал “честью, славою и гордостью нашей литературы”.

Достойно удивления, что подобная чушь, прикрытая авторитетом профессорского звания, до сих пор не была разоблачена никем из литературоведов и критиков. Больше того, нашлись люди, осмелившиеся рекомендовать стряпню Гуковского в качестве пособия к Крылову для массового читателя к крыловским дням»[944].

Такое обвинение для находящегося в эвакуации Г. А. Гуковского было совершенно неожиданным, и только благодаря ректору А. А. Вознесенскому, за которым весь профессорско-преподавательский состав ЛГУ находился тогда как за каменной стеной, всякие последствия такого выступления были быстро ликвидированы. Причем если даже в столицах подобная статья могла дорого стоить ее герою, то в Саратове по отношению к Гуковскому сразу были применены санкции. Именно по поводу этой публикации высказывается М. К. Азадовский в одном из писем:

«Закон провинции – это другая сторона местной (областной) культуры. Когда появилась статья о Гуковском в “Правде”, саратовские Михал Михалычи сняли его даже со снабжения (т. е. лишили обкомовской столовой), и понадобился телефонный звонок из ЦК, чтоб мозги местных вождей вправились куда следует»[945].

Но для того, чтобы раздался звонок из ЦК, несомненно, были предприняты конкретные действия. Одним из таких шагов стало письмо Гуковского, которое было им написано в ЦК по совету ректора. Причем оклеветанный ученый направил свое письмо не главному редактору «Правды» П. Н. Поспелову, а начальнику Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрову.

Письмо это сохранилось, и оно иллюстрирует ту характерную реакцию, которую вызывал у ученых новый курс руководства страны на «приведение в чувство» гуманитарной интеллигенции. Используемые для этого методы казались варварскими: Григорий Александрович не мог взять в толк того, как можно вырвать из контекста малозначимый факт и исполосовать этой мелочью известного всей стране ученого.

Но наука о литературе должна была вновь уяснить, что ей, как и многим другим наукам (причем не только общественным), в жизни страны-победительницы уготовано место прислуги партийной идеологии; а любые противоречия, которые будут обнаруживаться между ними, будут причиной серьезных «оргмер» со стороны последней – «чтобы и прочие страх имели». Но пока – в 1944 г. – это не казалось настолько очевидным и обыденным, а потому Г. А. Гуковский пытался объяснить свою позицию:

«Неправильно нападать на советского ученого за статью, написанную десять лет назад, не учитывая ни того, каковы были общераспространенные в те годы взгляды науки на Крылова, ни работ того же ученого о том же Крылове, написанных и опубликованных в последние годы и заключающих установки другого характера, отменяющие то ошибочное, что было в прежних»[946].

Вполне доходчиво и лаконично объясняя свою роль в исследовании творчества баснописца, профессор завершает письмо следующими словами:

«Не знаю, зачем понадобилось М. Котову так грубо нападать на меня, пользуясь оружием, мною же в значительной степени выкованным, зачем надо было публично оскорблять меня – во имя идей, мною же выдвигаемых и защищаемых, – забывая и мою двадцатилетнюю работу в