Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

сделался одним из самых популярных танцовщиков труппы и уже считался потенциальным соперником Нуреева. «Его неуклонно восходящая звезда, похоже, практически обречена на столкновение с пылающим метеором Нуреева», – прогнозировала «Нью-Йорк таймс». Вскоре Нуреев, Гейбл и Линн Сеймур сошлись вместе в па-де-труа из балета Кеннета Макмиллана «Лики любви», созданного для программы в честь четырехсотлетия Шекспира. (Название балета было почерпнуто из 144-го сонета Шекспира: «На радость и печаль, по воле рока, два друга, две любви владеют мной…») Гейбл олицетворял радость, Сеймур – печаль, и оба «боролись за обладание «поэтическим» Руди, – рассказывала балерина. – Наша троица являла собой ослепительное мелькание рук и ног, алчно стремясь к какому-то непрерывному удовольствию».

«У вас столько всего, чему я должен научиться, – однажды признался Нурееву Гейбл, – боюсь только, я не смогу вам предложить что-либо взамен». «Да это и неважно, – с обезоруживающей прямотой ответил Рудольф. – Вы для меня угрозы не представляете».

Нурееву и самому еще многому необходимо было научиться, а единственным образцом для него оставался Брун. Надумав усовершенствовать своего Альберта, Рудольф в начале 1964 года отправился в Копенгаген – понаблюдать, как Брун и Иветт Шовире репетировали «Жизель». Брун не танцевал этот балет два года. А поскольку это был его дебют в Парижской опере и его первое появление с Шовире, прославленной исполнительницей роли Жизели, датчанин пытался пересмотреть свой подход к этой партии. Все трое жили в доме Бруна и ежедневно занимались с Верой Волковой.

Даже купаясь в успехе «Баядерки», Нуреев завидовал Бруну: датчанин провел в «Нью-Йорк сити балле» целый сезон, во время которого сам Баланчин репетировал с ним «Аполлона». Увы, завидовать особо было нечему. Для Эрика этот опыт закончился неудачей. Баланчин выпустил его танцевать в балете без предварительной репетиции на сцене с тремя партнершами. Без должной подготовки Брун провалил выступление и вскоре прервал сезон, так и не станцевав «Аполлона». Его проблемы с Баланчиным осложнились заболеванием желудка, которое на некоторое время вывело артиста из строя. Лишь через много лет у Бруна диагностировали прободную язву, а тогда врачи не нашли ничего страшного, и Эрик списывал свое недомогание на эмоциональный стресс. Хотя бывали дни, когда он едва мог подняться с постели.

Если Брун и надеялся обрести спокойствие в Копенгагене, то из-за Рудольфа ему это сделать не удалось. Когда их почтили своим визитом Пьер Берже и Клара Сент, друзья «много пили». «Много водки, пили оба», по словам Берже. Длинная череда алкогольных ночей сделала Эрика язвительным, и он уже бесцеремонно выплескивал свой яд на Рудольфа, а тот кротко сносил все придирки «датского принца».

Берже познакомился с Нуреевым еще в его первый приезд в Париж. И всякий раз, когда Рудольф возвращался в этот город, он обязательно обедал с Пьером и Ивом Сен-Лораном – нередко вместе с Клер Мотт, Фонтейн и Кларой Сент, в квартире у которой, на улице Риволи, он временами останавливался. Рудольф и Клара по-прежнему дружили, но Нуреев уже начал ее тяготить, и Клара старалась его избегать. Рудольф уже не был тем «робким мальчиком», которого она некогда знала. «В ресторане он отсылал блюда обратно, если они оказывались пересоленными, и вообще сделался очень требовательным. Общаться с таким высокомерным человеком становилось все сложней». Впрочем, через Рудольфа Клара познакомилась с Фонтейн, а та, в свою очередь, свела ее с Берже и Сен-Лораном. И Клара быстро стала жизненно важным членом их компании.

Подобно Нурееву и Бруну, Сен-Лоран и Берже заметно отличались друг от друга темпераментом. В сравнении с застенчивым, мягким интровертом Сен-Лораном, Берже был экспансивным, игривым и вел себя по-отцовски со своим младшим партнером, которому помог создать дом моделей. Впрочем, Берже был преисполнен решимости «защищать [Ива] и сделать его счастливым», а Эрик, по его мнению, такой целью в отношении Рудольфа не задавался: «Эрик полностью доминировал. Он мог сказать Рудольфу: “Ты был безобразен сегодня вечером, только посмотри на себя, посмотри на свои ноги, как ты мог такое сделать?” А Рудольф себя вел как ученик перед своим учителем».

Несмотря на то что французские критики одобрительно восприняли дебют датчанина в Парижской опере, Бруна раздражало, что в некоторых рецензиях его называли учителем Рудольфа. Как бы публика не подумала: «С какой стати учитель танцует “Жизель” в Опере?» – беспокоился он[205]. А Рудольф в очередной раз прилетел посмотреть на него из Лондона. «Он выглядел каким-то подавленным, – рассказывал потом Брун. – Избегал прессы и сказал, что не хочет никого видеть, кроме меня. Когда мы оставались наедине, он становился более расслабленным, и мы отлично проводили время». Однажды вечером они пошли к «Максиму»; в ресторане «все, конечно же, сразу узнали [Рудольфа], а меня не узнал никто», – с горькой ухмылкой вспоминал Брун. Друзья заказали икру, с удовольствием опустошили огромную чашу, которую им принесли. Ресторан приятно удивил их своими щедрыми порциями, но счет опустил их с небес на землю – они вместе едва наскребли наличных, чтобы расплатиться. На протяжении всего ужина Рудольф хранил странное молчание по поводу исполнения Бруна. И только под конец вечера признался, что в апреле им с Фонтейн предстояло танцевать «Жизель» в Австралии. Но теперь он засомневался, что сможет: «После того как я увидел здесь, в Париже, твое выступление, я уже не думаю, что когда-нибудь смогу танцевать “Жизель”.

Рудольф был ужасно ревнивым, и хотя он всегда утверждал, что лучше Бруна никто не танцевал Альберта, его ревность никогда не иссякала. Итальянскому критику Виттории Оттоленги запомнилось, как в начале 1980-х она представляла римской аудитории Бруна перед «Жизелью», в которой главную роль исполнял Нуреев. Брун тогда уже разменял шестой десяток и давно покинул сцену. «Сегодня вечером с нами находится, быть может, один из величайших Альбертов нашего времени», – объявила Оттоленги собравшимся, и Брун поднялся, принимая аплодисменты. Нуреев от таких слов разъярился. «Я думал, что это я – звезда шоу», – съязвил он в ответ. Потом, когда они уже ехали в такси на ужин, Рудольф спросил мнение Оттоленги о его пируэтах во втором акте. «Зрители были в экстазе», – сказала итальянка, хотя ей доводилось видеть более эффектное исполнение Васильева, Бруна, да и самого Нуреева. Рудольф повернулся к Бруну и выпалил: «Ну, конечно! А все потому, что ты никогда не хотел научить меня этим пируэтам. Я столько раз просил, но ты так и не показал мне настоящую технику их исполнения».

Эрик был поражен: «О чем ты говоришь? Я всегда учил тебя всему, о чем ты просил».

Глава 19

Бог, человек, птица, он сам