Воин кровавых времен - Р. Скотт Бэккер

— Я редко его вижу, — отозвался он, глядя в огонь.

— А я думала, он советует… — Эсменет умолкла, внезапно усомнившись в уместности своих слов.

Ахкеймион всегда пенял ей за дерзкое обращение с кастовыми дворянами…

— Советует мне, как вести войну?

Пройас покачал головой, и на краткий миг Эсменет сумела понять, почему Ахкеймион любил его. Это было странно — находиться рядом с тем, кого он когда-то знал. От этого его отсутствие делалось более ощутимым, но одновременно с этим его становилось легче переносить.

Он на самом деле был. Он оставил свою метку. Мир запомнил его.

— После того как Келлхус объяснил, что произошло при Анвурате, — продолжал принц, — Совет воздал Найюру хвалу как творцу нашей победы. Жрецы Гильаоала даже провозгласили его Ведущим Битву. Но он ничего этого не принял…

Принц еще хлебнул вина.

— Мне кажется, для него это невыносимо…

— То, что он — скюльвенд среди айнрити?

Пройас покачал головой и поставил пустую чашу рядом с правой ногой.

— То, что мы ему нравимся, — сказал он.

И с этими словами он встал, извинился, поклонился Келлхусу, поблагодарил Серве за вино и приятное общество, а потом, даже не взглянув на Эсменет, решительным шагом ушел во тьму.

Серве сидела, уткнувшись взглядом в собственные ноги. Келлхус, казалось, погрузился в размышления, отрешенные от всего земного. Эсменет некоторое время сидела молча; лицо ее горело, тело изнывало от странного внутреннего гула. Он всегда был странным, хотя Эсменет и знала его так же хорошо, как привкус у себя во рту.

СТЫД.

Везде, куда бы она ни пошла. Везде от нее смердело.

— Извините, — сказала она Келлхусу и Серве.

Что она здесь делает? Что она может предложить другим, кроме своего унизительного положения? Она нечиста! Нечиста! И она еще сидит здесь, с Келлхусом? С Келлхусом? Ну не дура ли она? Она не в состоянии изменить себя, равно как не в состоянии смыть татуировку с руки! Она может смыть семя, но не грех! Не грех!

А он… он…

— Простите, — всхлипнула Эсменет. — Простите!

Она бросилась прочь от костра и забилась в обособленную темноту своей палатки. Его палатки! Палатки Акки!

Вскоре Келлхус пришел к ней, и Эсменет обругала себя за надежду на то, что он придет.

— Лучше бы я умерла, — прошептала она, уткнувшись лицом в землю.

— Многие хотели бы того же.

Неумолимая честность, как всегда. Сможет ли она последовать за ним туда, куда он ведет? Хватит ли у нее сил?

— За всю жизнь я любила только двоих людей, Келлхус… Князь никогда не отводил взгляд.

— И оба они мертвы.

Эсменет кивнула и сморгнула слезы.

— Ты не знаешь моих грехов, Келлхус. Ты не знаешь той тьмы, что таится в моем сердце.

— Тогда расскажи мне.

Они долго говорили той ночью, и ею двигало странное бесстрастие, делавшее все горести ее жизни — смерти, потери, унижения — странно незначительными.

Шлюха. Сколько мужчин обнимало ее? Сколько щетинистых подбородков касалось ее щеки? Всегда что-то нужно было переносить. Все они наказывали ее за свою нужду. Однообразие делало их забавными: длинная череда мужчин — слабых, надеющихся, стыдящихся, обозленных, опасных. С какой легкостью одно бормочущее тело сменялось другим! И так до тех пор, пока они не сделались чем-то абстрактным, моментами нелепой, смехотворной церемонии, проливающими на нее подогретую выпивку. И все они ничем не отличались друг от друга.

Они наказывали ее и за это тоже.

Сколько лет ей было, когда отец впервые продал ее своим друзьям? Одиннадцать? Двенадцать? Когда началось это наказание? Когда он впервые возлег с ней? Эсменет помнила, как мать плакала в углу… да и все, пожалуй.

А ее дочь… Сколько лет было ей?

Она думала так же, как думал отец, объяснила Эсменет. Еще один рот. Пусть сам добывает себе пропитание. Монотонность приглушит ее ужас, превратит деградацию в нечто смехотворное. Отдавать блестящее серебро за семя — вот дураки! Пусть Мимара учится на глупости людской. Грубые, похотливые животные. С ними только и нужно, что немного потерпеть, притвориться, будто разделяешь их страсть, подождать, и вскоре все закончится. И поутру можно будет купить еды… Еда от дураков, Мимара! Ты что, не понимаешь, дитя? Ш-ш, тише! Перестань плакать. Смотри! Еда от дураков!

— Это ее так звали? — спросил Келлхус — Мимара?

— Да, — сказала Эсменет.

Почему она смогла произнести это имя сейчас, хотя ни разу не сумела назвать его при Ахкеймионе? Странно, но давние невзгоды смягчили боль настоящего.

Первые рыдания удивили ее. Прежде чем Эсменет поняла, что делает, она прижалась к Келлхусу, и он обнял ее. Она запричитала и забилась об его грудь, тяжело дыша и плача. От него пахло шерстью и прогретой солнцем кожей.

Они были мертвы. Те, кого она любила, были мертвы.

Когда она успокоилась, Келлхус отпустил ее, и руки Эсменет, безвольно скользнув, упали ему на колени. Несколько мгновений она ощущала тыльной стороной руки его затвердевший член — словно змея, свернувшегося под шерстяной тканью. Эсменет застыла, затаив дыхание.

Воздух, безмолвный, словно свеча, взревел…

Эсменет отдернула руки.

Почему? Почему она испортила такую ночь?

Келлхус покачал головой и негромко рассмеялся.

— Близость порождает близость, Эсми. До тех пор пока мы не забываемся, нам нечего стыдиться. Все мы слабы.

Эсменет посмотрела на свои ладони, на запястья. Улыбнулась.

— Я помню… Спасибо, Келлхус.

Он коснулся ее щеки, потом выбрался из маленькой палатки. Эсменет повернулась на бок, засунула ладони между коленями и бормотала ругательства, пока не уснула.

Послание было доставлено морем — так сказал этот человек. Это был галеот, и, судя по его перекидке на доспех, член свиты Саубона.

Пройас взвесил футляр из слоновой кости на ладони. Он был маленьким, холодным на ощупь и искусно разукрашенным миниатюрными изображениями Бивня. Тонкая работа, — оценил Пройас. Бесчисленные крохотные Бивни, вплотную прилегающие друг к другу и заполняющие все пространство целиком. Никакого пустого фона — бивни и только бивни. Пройасу подумалось, что даже оболочка этого письма — уже сама по себе проповедь.

Но таков уж Майтанет: проповедь во всем.

Конрийский принц поблагодарил и отпустил посыльного, потом вернулся в кресло, к походному столу. В шатре было влажно и жарко. Пройас поймал себя на том, что злится на лампы — за то, что от них исходит лишнее тепло. Он разделся, оставшись в тонкой белой льняной рубахе, и уже решил, что спать ляжет голым — после того, как прочтет письмо.