Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский

издал за свой счёт наукообразный трактат «Мнимости в геометрии», где при помощи математических доказательств пытался подтвердить геоцентрическую картину мира, в которой Солнце и планеты обращаются вокруг Земли, и опровергнуть т. о. гелиоцентрические представления об устройстве Солнечной системы, утвердившиеся в науке со времён Коперника. В этой книге Флоренский также изложил абсурдную с научной точки зрения идею о существовании «границы между Землёй и Небом», располагающейся якобы между орбитами Урана и Нептуна.

Значительный научный интерес, вплоть до настоящего времени, имеют только лишь искусствоведческие работы Флоренского[333], а также корпус его религиозно-философских трудов, особенно трактаты «Столп и утверждение истины» и «Имена».

Т.о, Павел Александрович Флоренский, будучи, вне всякого сомнения, человеком универсального склада ума и разносторонней образованности [334], тем не менее, ничего выдающегося — особенно в сравнение с Паскалем, Лейбницем и иже с ними (sic!) — в научно-технических областях знания не создал.

Не обыкновенное любопытство влекло Флоренского к тайным наукам, но нечто гораздо более принципиальное — стремление к возрождению (прежде всего в себе самом) архаического человека. Он был убежден в том, что ноуменальное знание — достояние не ratio, но сил архаической бездны. Новое мировоззрение, которое тщатся разработать Флоренский и Розанов, предаваясь взаимному психоанализу, — это возрожденное древнее, «фаллизированное». Древним наукам были ведомы корни вещей. И вот Флоренский изучает и практикует хиромантию; составляет гороскопы членов семьи Розанова, «сильно подчиненного влиянию светил» (27 октября 1910 г. [С. 47]); сам знаток первоисточников каббалы, он использует каббалистическое учение о тайном существе звуков и букв для построения собственной философии языка…[БОНЕЦКАЯ (I)].

Исходя из того, что магия, как своего рода наука древности, имела религиозный источник, Флоренский, которого, по его словам, «увлекает астрология», следующим образом реконструирует рождение астрологического знания:

Каково происхождение астрологии? Маги, постясь и вкушая священные наркотики, приступали к наблюдениям. На головокружительной высоте башен вавилонских, в одиночестве, в священном трепете созерцали они, неподвижные, хоры небесных светил. Светлые точки на черном бархате неба, ведь это прямое средство для самогипноза, для экстаза, для исступления! И, в экстатическом состоянии, они вещали, что виделось; планетные духи воплощались в них, входили в них и изрекали правду о себе и о деяниях своих их устами. Так возникла астрология звездословие и звездоразумие, звездоразумение. Потом началась систематизация и анализ звездодухновенных проречений. Вдохновение заменилось наукою. Сперва эта наука была наукою живою, помнящею свое место. Потом место вспомогательного приема. Потом механизация завладела всем, и люди захотели выучиться быть звездодухновенными совершенно так же, как они ныне «учатся» быть Богодухновенными, — т. е. при помощи диссертаций. А потом эти диссертации заплесневели и о них позабыли. Так умерла астрология. Но она все еще жива, жива не только в идее своей, вечной и неотменной, но и в переживании звездного «течения, influentia, влияние» в душу и тело [С. 52].

Флоренский, как химик, явно был хорошо осведомлен об использовании галлюциногенов в языческих культах и весьма одобрял эту практику.

Состояние «экстаза» под действием «священных наркотиков» оптимально, в глазах Флоренского, для обретения знания существа вещей — для духоведения, богообщения. Атмосферу православного богослужения этот архаический иерей — «жрец», согласно его самохарактеристике, — хочет приблизить к вавилонской «священной» ночи с ее наркотическими воскурениями и экстатическим трепетом. Загадочный сергиево-посад-ский «отшельник — духовник — профессор» ощущал — но также и строил — себя в качестве выходца из эпохи древнего оргиазма. Его личный «аналитик» и поклонник Розанов проницательно распознал в нем почитателя бога «Эроса» и лишь «боковым образом» христианина:

«Вы и христианин — боковым образом, как „припека“ („с боку припека“), но Вы — одна из тех загадок, блуждающих в мире, как комета, „без своего дома“, — без системы солнца, к которой Вы непременно бы принадлежали. Ваша „тенденция жизни“, конечно, и есть Ваша душа, Ваш „закон“, Ваша „религия“: но центр ее — Эрос, и античная скульптура, и музыка Бетховена, как его возбудители или пути к нему. Христос сюда входит лишь по Вашей догадке или Вашему чувству, что Он-то и явил собою святую плоть, объект Эроса и лампад, или, вернее, — Субъект = Объект» [С. 209–210].

Надо называть вещи своими именами: проект жизни Флоренского заключался в возрождении язычества — во внесении античного языческого мироощущения в религию, науку, этику. Флоренский — представитель нового религиозного сознания, принимающий эстафету от старших — Мережковского, Вяч. Иванова, Розанова, которые в свой черед были наследниками идей неоязычника Ницше. И своеобразие Флоренского в том, что языческое начало он первым попытался привить православному культу — посредством конципирования Церкви в качестве магической мистерии.

«Главное, что у Вас церковь совсем не та, что в „Ист<ории> хр<истианской> ц <еркви>“ и проч. Это — Луг, Ныне Растущий и вечный» [С. 300], — заметил Розанов в связи с журнальной публикацией «Столпа…». [БОНЕЦКАЯ (I)].

Споря в письма с Флоренским, Розанов тут же неизменно подчеркивает свое дружеское к нему отношение:

«А разве Вас не радует дружба со мной, как меня радует. „На закате дней“ я испытал большую радость этой продолжительной, умной, питающей связи. Нечто новое мне открылось в мире, но среди того умного, что содержится в этом новом, в сущности, главнее и лучше — нравственная сторона просто доверия к другому человеку. Вы знаете, что почти, кроме любовничества, — отчего я так и люблю и уважаю его — почти нет связанности между людьми, нет вообще никаких отношений. Точно ходят по чужой площади, и задевают плечом друг друга, говорят „извините“ и проходят дальше, и никому ни до кого нет дела. Это до того ужасно, до того — извините — рыдательно, горестно, отчаянно, что хочется умереть при мысли. Поэтому велики Ваши темы „О Дружбе“, „О любви“, „Письма к Другу“, и т. д. Это — новая полоса в богословии, это совсем другой тон» <…> [С. 32].

Под «Дружбой» оба корреспондента понимали филию[335] «античной школы».

В переписке есть очень яркое место, где выражено представление Флоренского об «обновленной» — объязыченной в действительности — Церкви. <Это> небольшое эссе «Дункан и богослужение» из письма к Розанову от 18 января 1913 г. Тезис Флоренского таков: Дункан — религиозный идеал, ею осуществлено то, что новым религиозным сознанием объявлено в качестве задания. А именно: в ее пляске достигнута святость плоти — «одухотворенность тела». Свою проповедь перед Розановым Флоренский строит вокруг риторической фигуры: «Ах, почему только одна Дункан <…> все должно быть „дунканизировано“, и никто да не ходит, а