Тайны ветра. Книга 1. Маяк чудес - Нелли Мартова

Экран показывал мои собственные скрюченные пальцы. Я машинально размяла руки – слишком хорошо мне запомнилась та мучительная судорога. Каждый раз, когда я вспоминала ту сцену, мне хотелось убедиться, что пальцы меня слушаются. Но подпрыгнуть в кресле меня заставило другое: когда Аркадий на экране медленно разгибал мне пальцы, по его ладоням струился самый настоящий поток! Радужный свет втекал в мои пальцы, и они послушно выпрямлялись, один за другим.

В тот момент я решила, что все дело в моих ножницах. Но теперь точно увидела, что, когда я пыталась взять их сама, зажав кулаками, в них не было никакого света. Сомнений быть не могло: поток вливался в мои пальцы из рук Аркадия, и, когда я смотрела, как волшебный свет играет в его ладонях, Аркадий был красивым, по-настоящему красивым. Эта красота существовала отдельно от его жалкого одеяния, и красного лица, и бутылки пива, стоящей у его ног, она была сама по себе. Я не смогла бы описать словами, в чем она заключалась, но смотреть на него было хорошо и радостно, как на кошку, играющую с котятами на залитой солнцем поляне.

Значит, таким его видит Аллегра?

Но как я могла увидеть поток не в Меркабуре, если я не Софья?

Что, если все это – обман? Подстава Твари?

Я посмотрела на коротышку: та, как ни в чем не бывало, весело болтала ногами, ее фотографию можно было смело размещать в учебнике русского языка для пояснения идиомы «рот до ушей». Незнакомка в зеленом хранила на лице все ту же открытую улыбку. Казалось, что ее лицо в принципе не способно не улыбаться.

– Инга, пьяный мужик в трусах – это даже для меня чересчур радостно, от такой радости я и устать могу, – рассмеялась она, заметив мой взгляд. – Может быть, хватит?

Мужик в трусах?

«Сколько в нем все-таки прекрасности!» – отозвался голос внутри меня. Или снаружи?

На экране суфлерша с Аркадием мчались вслед за мной через вестибюль театра, а у меня в голове взорвалась тонна мыслей сразу. Звучали знакомые голоса, проплывали незаданные вопросы, мелькали в лупе крошечные буквы и подмигивал через монокль кот в шляпе.

Моя радость никогда не называла меня по имени. Интересно, почему?

«Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым».

«Карусель подберет для тебя самое безопасное место».

«Называют его формой без форм, образом без существа».

«Кем вы были в прошлой жизни?»

«Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному».

«Посоветуй ей поменьше думать».

Меньше думать! Куда уж меньше! Я не могла больше думать, еще одна крохотная мысль – и моя голова переполнится и взорвется, как яйцо в микроволновке.

В груди стало больно. Я ощущала каждое движение воздуха, плотного, как вода, – на вдохе и на выдохе. Моя рука вдавила красную кнопку: я видела это словно со стороны.

– Яблочко, покажи мне еще раз воспоминание о том, как Аркадий помог мне взять ножницы. Покажи мое воспоминание моими глазами.

Яблочко покатилось, и блюдце опять показало скрюченные пальцы. Аркадий взял мои руки в свои большие ладони, осторожно разогнул указательный палец – и я снова увидела поток. Невесомый, переливающийся радугой, словно солнечный луч, преломленный сквозь брызги фонтана, он сразу напомнил мне детские воспоминания Софьи.

И тут я наконец-то поймала ту простую и очевидную идею, что давно крутилась в моей переполненной мыслями голове, но никак не находила себе места. Я поклялась, что если Софья все еще в Меркабуре, то сделаю ей какой-нибудь хороший подарок, снова схватила микрофон и попросила:

– Яблочко, покажи мне воспоминание Софьи, тот момент, когда я вхожу в комнату для чаепития на Маяке Чудес. Покажи мне, что она помнит об Аллегре.

– Зачем? – выдохнула Аллегра-незнакомка.

Она сказала что-то еще, но я не расслышала ее слов. Я замерла и перестала дышать, слилась со своим креслом и не видела ничего вокруг, кроме блюдца. На экране появился знакомый зал с балками под потолком, огромными окнами и длинным столом посередине. Софья смотрела на дверной проем, в котором вслед за манулом появилась я. Никогда раньше мне не доводилось посмотреть со стороны, как я выгляжу на Том Свете. Я вообще никогда не видела себя такой, какой меня видела Софья. В ее воспоминании краски были ярче: на моих щеках играл румянец, глаза, которые я всегда считала просто карими, наполнялись десятками оттенков, а брови и волосы, наоборот, были чернее самой черной краски. Я никогда не думала, что у меня такая яркая улыбка. Софья видела какой-то улучшенный вариант меня, но не застывший, глянцевый, а живой, изменчивый. В окна врывался, словно ветер, радужный поток, и такой же свет излучали два кошачьих глаза в спинке кресла Серафима.

Я не сразу разглядела Аллегру. Малышка пряталась за мной, как ребенок – за юбкой матери. Поблескивали на шляпе бубенцы, подол коричневого платья колыхался, когда она вприпрыжку догоняла меня, задержавшись у окна, ладошки она сложила на груди в довольном жесте и радостно улыбалась Софье. Вокруг нее светился мягкий солнечный ореол.

Я «экранная» подошла ближе. На моих джинсах красовалось черное пятно. Конечно, измазалась на пожаре и со всеми этими событиями забыла проверить, как выгляжу в Меркабуре. Коротышка поплевала на ладонь, сжала кулачок, хихикнула и резко, с силой, расправила пальцы. Пятно исчезло, и Аллегра состряпала физиономию – хитрую и довольную.

О, а почему у меня стало такое кислое лицо, когда Софья узнала, как на самом деле зовут Неужели? Вот я морщусь и что-то объясняю Софье, а моя Аллегра подпрыгивает, будто мячик, смеется и хлопает в ладоши. Кристофоро Коломбо, мячик! Она похожа на разноцветный тряпичный мячик с моей первой настоящей открытки – открытки с радостью: словно он ожил, у него выросли руки, ноги, он научился болтать, и смеяться, и дарить самого себя, дарить столько раз, сколько потребуется.

Я нажала красную кнопку и повернулась к ней, к моей малышке. Она улыбалась мне, а я смотрела на нее, и все никак не могла оторвать от нее глаз, и, как тогда с Сашей, понимала, что впервые смотрю на мою радость по-настоящему, без единой мысли о себе или о ней, целиком превратившись в созерцание, и в этом созерцании скрыта невообразимая глубина, которая никогда не открывалась мне прежде.

Я смотрю на нее – и вижу ее как в первый раз.

Лицо Аллегры было идеально круглым и румяным, как лучший из маминых блинчиков. Нос задорно смотрел вверх, по щекам густо рассыпались веснушки. Из-под шутовской шапки с бубенчиками виднелись рыжие волосы, слегка волнистые и неровно подстриженные. Надо лбом к шапке был пришит дурацкий маленький бантик, как на подарочной коробке с конфетами. Маленькие ручки с короткими пальчиками украшал отличный маникюр с темно-красным лаком в тон шапки. В складках пышного платья, похожего на раздутую школьную форму, тоже прятались колокольчики. На конкурсе на самую широкую улыбку моя Аллегра легко победила бы самый большой смайлик в мире. Глаза ее, немного навыкате, обрамленные густыми рыжими ресницами, придавали лицу поразительное выражение: на нем читались сразу удивление, восторг на грани с наивностью и непосредственное любопытство. Так смотрит по сторонам ребенок, попавший на шоколадную фабрику. Дио мио, какая же она красивая! Неповторимая радость, другой такой никогда не было и никогда больше не будет.