Имортист - Юрий Никитин

Она прижалась ко мне, тихая и ласковая, я умолк.

Вечером, когда рабочий день закончен, давно закончен, ночьна дворе, я в своем кабинете разбираю файлы и бумаги, на завтра – трудный день,на послезавтра – еще труднее, а потом вообще кошмары какие-то, из-за неплотноприкрытой двери вроде бы голоса. Я нажал клавишу вызова, поинтересовался:

– Александра, это кто там засел у тебя? Почему не знаю?

– Ваши, – ответила она, ничуть не оробев от моегонарочито грозного окрика. – Инициативная группа. Или Высший Совет…

– Но я слышу вроде бы голос Романовского…

Она сдержанно улыбнулась:

– Ну как же без него! Он как-то быстро вошел в вашу группу.Я имею в виду господ Вертинского, Седых, Тимошенко… Дружат с ним и силовики.Иногда ссорятся, потом снова дружат.

Я взглянул на часы, охнул:

– Они что, ждут приема?

– Нет, господин президент.

– Почему не гонишь домой?

– А им лучше работается, когда они вот так, как термиты, головак голове.

Я приоткрыл дверь, атмосфера в приемной Александры, я бысказал, скорее богемная, чем брейншторминговая: галстуки распустили, а то ипиджаки сбросили, за вторым столом над бумагами трудятся в поте лица толькоВертинский и Седых, Тимошенко ходит взад-вперед и, кряхтя, ощупывает обеимируками поясницу, отведя назад локти и страдальчески искривившись, а Романовскийпо-барски расположился в стратегически удобно поставленном кресле, все передним как на сцене, а он – режиссер, когда грозный, а когда ну прямо донельзямилостивый.

В руке у него листок бумаги, взгляд скользит по строчкам,меня не заметил, хотя дверь напротив, голос звучит с привычным ленивымпренебрежением:

– На это никто не пойдет, дражайший Богдан Северьянович,поскольку тупых не убедить ни в чем, на то они и тупые. Типа еще болеедражайшего господина Седых, который сволочей видит за океаном постоянно, естьтакая болезнь, дальнозоркость, когда вблизи ни хрена не видно, а вдалеке что-тосмутно проглядывает, наверняка какая-нибудь сволочь.

Тимошенко суетливо возразил:

– Но меня-то вы почти убедили!.. Вы, так сказать, рискнулидаже репутацией министра культуры, вступившись за неизвестного вовсе поэта…

Романовский произнес еще ленивее:

– Когда это я боялся за свою репутацию? Боязнь за репутациюесть доказательство несостоятельности последней. На реноме свое мне плевать.Мнение, ежели не лень, могу высказать по поводу любого произведения искусства.А известное оно или неизвестное… Да и знай я, что это были вы, разве я сказалбы иначе? Все равно по одному стихотворению судить трудно. По-моему, у автораесть талант, какой величины – судить не берусь, по одному стихотворению судить,и так далее. Дали б мне еще одно, о другом и другим размером, – сказал быточнее. Кажется, это стилизация, и кажется, финала Серебряного века, и, судя потому, что там какие-то перепевы есть Ахматовой—Цветаевой, автор, наверное,женщина. Но не уверен. Ах да, простите великодушно… Есть очень смутнаявероятность, что это действительно какой-то Серебряный век, но сомнительно.Все-таки в Серебряном веке… как-то… ужи эти, в смысле уж, в глаза так небросались… Так что, наверное, недавнее. Хотя давайте-ка его сюда, я пересмотрю,может, я чего не так помню.

Я шелохнулся, меня заметили, поднялись, как школьники, но стакой же школьно-бунтарской неохотой, я буркнул «вольно», взял стул и подсел кстолу. Седых тут же подсунул черновик проекта реорганизации финансированиянаучных исследований, я принялся просматривать, а за спиной журчал барский говорокминистра культуры:

– Вот эта строка у вас вообще прелесть… Мне нравится слово«стремглав». Я люблю слова, которые решительно ничего в наше время не означают.Вроде бы стремглав – это быстро. Далее не уточняется. Крепко сжав, а не сжимая– сначала сжала, а потом ка-а-ак вылетит! Стремглав. При этом она на ходувыхватывала стрелу. Вылетая стремглав. Летит и выхватывает. До этого сжавмаленький лук. Вылетает, стало быть, из хижины… кстати, описания хижины нет.Упущение! Предполагается африканского типа, двадцатого века, с соломеннымикрышами, как в боевике с Бельмондо… правда, там крыльцов… крыльцев… нету. Изамирает на крыльце. То вылетает, то замирает. Вылетание стремглав, стало быть,способствует такому вот замиранию, инерция, стало быть, слабая, а значит,стремглав – это быстро, но не очень. Замирая, она успевает растеряться иприсвистнуть. Это не женщина. Это суперженщина. Если она, намерившись, сжав,вытаскивая, собирается всех мочить, и все это стремглав, то, пока трех неукокошит, не остановится… замирая и присвистывая, – а эта остановилась.Обычные женщины не умеют мгновенно перестраиваться. Когда их заставляют этоделать, они, как правило, очень скандалят и произносят неприличные слова…

Я оглянулся, Романовский умолк, Тимошенко перестал бродить,оба уставились на меня вопрошающе. Я сказал сварливо:

– Так вот как вы проводите драгоценное государственноевремя?

Романовский вскочил, вытянулся:

– Обед, господин президент!

Я поинтересовался в недоумении:

– Где?.. В Гватемале?

– В России обед не еда, – напомнил Романовский, –а время дня. Тьфу, я имел в виду, это в Бразилии сейчас обед, а у нас времявроде бы потехи. Или она только на час?

– Нет у нас ни часа, – возразил я сурово. – Забылио происках мировой закулисы? Надо бдить, а также тащить и не пущать. А выстишки обсуждаете!

Романовский морщился, эти слуги вечно перевирают непонятныеим слова высшего света, объяснил великосветским тоном:

– Я этим неучам объяснял, что я не считаю, что люди, неумеющие грамотно писать, имеют право на публичное выражение своих мыслей встатьях. Поскольку грамотно писать научиться может каждый, невелика наука. И вбезграмотности я вижу только одно – безнадежно-беспробудное хамство. Мол, и таксойдет, посмотрите, чего я тут удумал. Для имортиста это недопустимо, хоть он итрижды лауреат Нобелевских премий по математике, а формулами может описать… вослово!.. всю Вселенную.

Он передохнул, давая возможность вставить слово, но онисмотрели, как сурки на большого толстого змея, и он продолжил:

– Я также не считаю, господин президент, что можно наезжатьна христианство походя, ничего о нем не зная, в статье, которая не имеет к немуотношения. Позвольте вам лично, Богдан Северинович, в присутствии президентанапомнить, что сегодняшней вседозволенностью в брехании цивилизованный миркосвенно обязан именно христианству. Попробуйте невинно наехать на ислам вмусульманской стране! Как христианин, владеющий пером, я считаю своимпервостепенным долгом защищать христианство в меру своих сил и возможностей. Иэтот свой долг, защиту христианства – кто как может, я считаю понятием, вомногие миллионы раз более важным, чем все вопросы, затронутые человеком,написавшим вышеупомянутую статью, вместе взятые.