Безумие - Елена Крюкова

– Доктор Сур! Я сбегал на пост! Вызвали санитаров из буйного! Они уже идут! Бегут!

– Хорошо.

И, сглотнув, будто вспомнив важное, вздрогнул, вскинул подбородок, глядел прямо на Маниту, пытался поймать глазами ее зрачки, раскинул руки, стал похож на живой крест и крикнул:

– Не трогайте ее!

И снова все застыли. Манита обводила всех глазами. Сур не мог уцепиться зрачками за тьму ее зрачков. Она ускользала. Убегала. Она была непойманный зверь. Клетка, решетка – не для нее. «Она и из могилы вылезет», – с радостным ужасом пронеслась, ожгла резким ветром мысль.

Манита, внутри свободного пространства, в пустом круге, ходила. Ходила кругами. Как загнанный волк. Туда, сюда. Обходила круг, поворачивалась и опять шла по кругу. Набычилась. Волосы свешивались на щеки. Глаза горели все ярче. Санитарам стало не по себе. Молодой крепкий парень сплюнул на пол и прижался спиной к стене.

– Экая волчица!

– Да что думать, ребята! Хватай ее!

– Доктор Сур, вам что, жить надоело?!

– Она сейчас наделает дел!

– Пусть наделает, – одними губами ответил Сур.

Прошла минута, другая. Странные неслышимые часы отчетливо, стуком сердца, били над головами человекозверей в полутьме тесного, обитого ватой и войлочными кошмами бокса.

Санитары ослушались врача. Ринулись вперед. Схватили Маниту за руки. Сур возмущенно крикнул. Его не слушали. Ломали Маните руки. Она билась. Кусалась. Выворачивала тело, ставшее немыслимо крепким и сильным, из слабых корявых рук. Заехала локтем в лицо молоденькому санитару. Сломала ему переносицу. Лицо санитара тут же заплыло синим, лиловым. Обширная гематома разливалась под кожей, кровью наливались подглазья, уродливо вспухал лоб, вместо глаз глядели щелки. Парень орал как резаный. Манита рвалась из рук. Вырвалась! Взмахнула кулаками!

Била не глядя. Разносила тяжелыми страшными кулаками – в щепы – все, что подворачивалось под удары: живое и неживое, достойное жалости и недостойное ее. Крушила. Поворачивалась ловко и быстро. Всем корпусом. Всей бешенствующей плотью. И ее было не поймать. Не сломать.

– Хватай!

– Заходи справа!

– Леньку в перевязочную отведи!

– Ребята, уже из буйного бегут!

По коридору раздавался лошадиный топот. Бежали мужчины. Много мужчин. А может, мало, просто топали громко. Никто не знал. Подмога. Сейчас поможем. Зачем этот ваш доктор все шипит: тише, тише, не надо, не трогайте ее?! Опыт, что ли, ставит?! Это она – над нами надо всеми – ставит опыт! Это мы – кролики! А она – ржет, смеется!

Дверь бокса распахнулась и ударила медной ручкой об стену. Посыпалась штукатурка. В бок ввалились четверо санитаров из буйного отделения. Растолкав людей с волчьими головами, вошли люди-медведи. Эти были сильнее всех. Сильнее койки, в которую она вцепилась мертвой хваткой.

Да?! Нет! Сильнее – она!

Потому что она уже не человек!

А кто?! Кто?!

Манита странно присела на корточки. Согнулась. Сгорбилась. Подлезла под койку. Никто не успел ничего понять. Женщина встала на ноги уже с койкой на спине. Ножки койки, с железными колесиками, болтались в воздухе. Никелированная решетка надвигалась. Блестящий никель спинки летел впереди тащившей койку женщины; летели стальные ноги, тяжелый волглый матрац, волочилась по полу белым флагом простынь.

Санитары из буйного не успели броситься, обезвредить. Манита согнула ноги в коленях, чуть присела и с силой, как таран, швырнула и себя, свое скрюченное под железной лодкой тело, и поднятую на спину койку вперед. Никто не успел отпрянуть. Железная шлюпка изо всей силы врезалась в живых людей. В глупых зверей. В человечьи ноги и собачьи башки; а чтобы неповадно было.

– А-а-а-а-а-а!

Общий крик сотряс каменную коробку бокса. Кто смог, покалеченные, выползли через порог бокса в коридор. Люди плакали. Ощупывали разбитые головы и сломанные руки. Двух санитаров из буйного удар массивной койки уложил близ порога: одного с размозженным плечом, другого с выбитым глазом. Без движения, без дыханья лежала на пахнущем хлоркой полу медсестра Маша. Она так и не успела убежать.

Сур в последний момент, когда Манита бросила железную кровать на людей, смог плотно прижаться к стене. Несшийся мимо него стальной таран лишь мазнул его по щеке, ободрав кожу на скуле и виске. Койка, придавив ножками тела кричащих и плачущих, странно накренилась набок, потом, как живая, высвободила железные ноги, перекатилась через порог и покатила на колесиках по коридору.

Кто ее вытолкнул из бокса? Кто сумел?!

«Катит, как под уклон! Как с горы!»

Сур понимал: он сходит с ума.

«Ущипну себя и проснусь».

Видел, как уцелевшие санитары из буйного хватают Маниту и заламывают ей руки, как по коридору бегут еще люди, санитары и врачи из других отделений, подбегают к ним, к нему, спрашивают, орут, тормошат, и надо отвечать, объяснять, а сил на это нет.

Сур сдвинул на мокрый стриженый затылок белую шапку.

– Я виноват. Я хотел понаблюдать.

– Твою мать!

Он не понимал, кто его обматерил. Не помнил, кто бил его в грудь, по рукам; кто обнимал, успокаивал и жалел его. Он видел: Маниту волокли по коридору, и она билась, билась так страшно, что ему стало ее жалко; на миг он почувствовал себя ею, и тогда ему стало страшно. А когда он опять стал самим собой, он увидел, как она лупит санитаров ногами, как отчаянно пинается, как вертит головой, будто у нее голова не на шее, а на подвижной и скользкой пружине, и черные нефтяные космы взлетают и опадают и хлещут ее по щекам. Увидел: далеко, в ночном белесом мареве длинной кишки коридора, открывается дверь, и он уже знает, дверь какого кабинета, и что там, за дверью, какой белый стол, какие хищные инструменты, какие наглые аппараты, придуманные для того, чтобы мучить и изводить человека, и подволакивают живую плоть, что плюется и бьется, к этой белой, беленой двери, и дико орет женщина, расширяя глотку, и лезет вон из нее, наружу, как плод из чрева, созревший крик – и нет акушера, чтобы принять то, что рождается в муках и на муки, а есть здесь только те, кто провожает нас отсюда, изможденных, в благость, улыбку и тишину.

* * *

Она уже была здесь. Много раз.

Но так, как сегодня, ни разу.

Она словно задалась целью побороть их, кто боролся с ней. Либо убить себя. Ей казалось: все это ей снится, – и сон был слишком страшен, чтобы стать явью. Мотала головой. Бодалась. Ее ударяли по щекам. Ударили по шее ребром ладони. Кто-то истошно кричал: «Нажмите ей точки под ушами! Где сонные артерии!» Кто-то вопил о точках на затылке. Люди, кричащие вокруг нее адским хором, знали о жизни гораздо больше, чем она. А она забыла о своей жизни. Напрочь. Кем была; что делала. Разве так важно, кем ты был и что делал? Ты же все равно ляжешь в землю. В землю.