Безумие - Елена Крюкова

– Прочь, прочь! Изыди!

Крестилась, махала рукой. Манита ласково погладила Старуху по щеке.

– Бабушка, не бойся. Тебе сейчас будет хорошо. Ты улетишь. Далеко.

Она чувствовала в себе силу. Память стерлась, улетучилась. Освободила место силе и воле. Много воздуха в легких. Она не стоит на холодном полу, а висит над ним. Ноги не касаются пола. Она – воздух и воля, и она в воздухе.

Не знала, что сделает, как. Опустилась перед койкой на колени. Взяла морщинистое лицо Старухи в ладони. Держала, как миску с горячим молоком. Подула ей в лицо, остужая. Старуха открыла глаза, и Манита придвинула ближе к ней свое лицо и глубоко, будто заглядывала в огромную черную пропасть, заглянула ей в глаза.

Взгляд Маниты стал падать вниз. Все быстрее. Она не могла удержать глаз. Душа летела вместе с глазами. Они, Старуха и Манита, падали вместе. А разбилась на мелкие кусочки только Старуха. Манита взмыла вверх из черноты, усеянной тысячью осколков. Ночь. Звезды. Свобода. Вот она.

Она поняла: Старуха освободилась.

Она сделала это.

Поднялась с колен. Старуха лежала спокойно. Не дышала. Руки поверх одеяла. Манита отвернулась от нее. Зачем думать о душе, что уже свободно летит?

Подошла к койке Очковой Змеи. Очковая Змея спала странно. Подушка на полу. Голова свесилась с матраца вниз. Рука тоже. Сейчас упадет. Одеяло уже сползало, валилось на пол. Манита подхватила одеяло и заботливо укрыла Змею. Змея громко застонала во сне.

Стонет. Плохо ей. Сейчас ей будет хорошо.

Манита присела на корточки перед койкой Очковой Змеи. Медленно, нежно повернула к себе ее лицо. Медленно поцеловала Змею в губы. Змея снова простонала, высунула язык, дернулась под одеялом.

– Это я, Манита, не бойся. Проснись.

Змея разлепила слипшиеся от ночных слез веки. Заспанные глаза заново привыкали к видимому миру, метались, зрачки искали фокус.

– Змея, это я, вдохни глубже. Гляди на меня.

Зрачки нашли зрачки. Манита стала падать в черный колодец. Сила, мощнее ее самой в тысячи раз, поднялась из души и затопила лицо больной, койку, палату, выплеснулась в коридор. Змея задрожала. Ее голова колотилась у Маниты в ладонях. Так продолжалось минуту, две. Потом тело Очковой Змеи обмякло. Голова отяжелела. Манита опустила голову Змеи на подушку. Осторожно повернула набок. Змея лежала мертво, послушно. Быстро холодела. Манита натянула одеяло на ее грудь, укрыла ей плечи. Вот так. Спи.

Поднялась с корточек. Разогнула спину. Странный голос позвал снаружи, из коридора: иди! Она пошла. По лунному лучу. Зимняя полная Луна стояла в окне, заливая синим мертвенным светом подоконники, фикусы в бочонках, крашеные половицы, яркие типографские плакаты и самодельные рисованные стенгазеты на беленых стенах:

Шла по лунному серебряному коридору. Все в серебре. Скоро праздник, Новый год, он подарки нам несет. Не подарки, а порядки. А что такое Новый год? Что такое елка? Кажется, такой колючий зеленый еж. Он растет в лесу. Нет, в парке, в Александровском саду около Кремля. Папа водит ее туда гулять. Она маленькая девочка. Что такое папа? Кто это такой?

Голос, она слышит голос. И идет на него.

Эти плакаты неправильные. Правильные вот эти.

Она шла и гладила руками правильные плакаты. И она загорались под ее ладонями.

Вот палат. Дверь открыта. Она входит. Храпят мужчины. Они буйные? Или спокойные? Что такое буйный? А что такое спокойный? Она буйная или спокойная? Она не знает. Она забыла. Пройти к койке у окна. Как зовут этого человека? Его зовут Ребенок. Это чей-то ребенок. Может, это ее ребенок. Но она же сама ребенок; как она, ребенок, может родить ребенка?

Может. Может. Она знает.

Это она знает.

Что ты знаешь?! Замолчи! Заткнись!

Манита трясет спящего за плечи. Он открывает глаза. Да, сразу найти его зрачки. И прошептать ему в ухо, вот так, тепло и близко, горячо. Чтобы оглох от счастья.

– Дядечка, я Манита. Я твоя смерть.

Может, ему не смотреть в глаза? А просто задушить? Нет. Этого нельзя. Мужчина поборет тебя. Он сильнее. И это насилие. Насилие – это значит, ты будешь жить в муках и умрешь в мучениях. Насилие нельзя простить ни насильнику, ни жертве. Жертва! Кто жертва? Она – жертва?!

– Уйди… пропади…

Мужик думает: она ему снится. Манита улыбается, и ее улыбка мажет по губам, по глазам больного нежным, обмакнутым в мед и вино голубиным пером. Я твой голубь. Я твоя душа. У тебя уже нет тела. А есть только душа. Только я. Я одна.

Человек хрипит и выгибается. Манита пристально глядит ему в глаза. Не упустить. Не дать вырваться. Она его благословение. Она… как Блаженный… как Бенька…

Дерг, еще дерг большого, грузного тела. Человек закрывает глаза. Его глотка прекращает ловить воздух. Он уже не на земле. Не в тюремной койке. Корабль плывет, а Манита видит, как изо рта больного, из окаменелого тела вылетает белое зимнее облако души и висит, реет над ее патлатой головой.

Встать. Пройти по палате. Это десятая? Одиннадцатая? Восьмая? Двенадцатая? Сто двенадцатая? Тысячная? Тысяча палат. Миллионы больных. И всех надо освободить. Ты сможешь? Или так, замахнулась, а силенок не хватило?

Я смогу. Не бойся, моя сила. Ты во мне.

За ее спиной на огромной железной койке спал вечным сном счастливый человек.

Рыжий старый лохматый колобок рядом не спал. Сжался в комок. Затаился. Превратился в свернутое одеяло. В смятую простыню. Следил. За ней. Как она идет. Как ступает босыми нежными ногами. Он понимал. Он понял. Он кусал пальцы. Он молчал.

Она зашла в другую палату. Шла между коек. Кто тут? Мужчины? Женщины? Дети? Старики? Люди? Звери? Руки щупали, срывали простыни. Зрачки искали зрачки. Она и правда виделась слепой Луне ангелом без крыльев. Рубаха висела складками. Полотняные крылья рубахи, сломанные, мертвые. Зачем плотские крылья душе? Ей и без них радость.

– Сергей Васильеви-и-и-и-ич! Горе-беда-а-а-а-а! У нас в семи палатах – девятьь трупо-о-о-о-ов!

Доктор Сур выскочил из ординаторской на пронзительный крик старой медсестры.

– Что, Зоя Ефремовна?! Что вы?! Где?!

– Ох Господи-и-и-и-и! Всю больницу к лешему засудят!

Зоя Ефремовна, спотыкаясь, бежала по коридору. Махала руками и туда, и сюда, показывала на распахнутые в палаты двери.