Зрелость - Симона де Бовуар

Увольнительные участились. Сартр вернулся в Париж в середине апреля, и мы возобновили свои беседы. Мы говорили о книгах, которые прочли на расстоянии и вместе. Ему очень понравилась «Планета людей» Сент-Экзюпери, он сопоставлял ее с философией Хайдеггера[103]. Описывая мир авиатора, Сент-Экзюпери тоже отказывался от противопоставления субъективизма и объективизма; он показывает, как различные истины проявляются посредством различной технологии, которая обнаруживает их, причем каждая выражает всю свою реальность, но ни одна не обладает превосходством по отношению к другим. Он во всех подробностях приобщал нас к тому преображению земли и неба, которое ощущает пилот в ответ на команды своего аппарата; это была лучшая возможная иллюстрация, наиболее конкретная, наиболее убедительная, положений Хайдеггера.

С другой стороны, нас очень заинтересовали работы Раушнинга иного порядка; «Разговоры с Гитлером» и особенно «Революция нигилизма» раскрыли для нас историю нацизма. На французском только что вышел «Замок»; это была еще более удивительная книга, чем «Процесс»; среди прочего — через историю привлекательного и лживого посыльного, на которого К… возлагает свои надежды, — она касалась вызывавшей у нас жгучий интерес проблемы: проблемы общения. Кроме того, нас поразил портрет, который рисует Кафка, двух «помощников» землемера: услужливые, бестолковые, способные своим рвением загубить все, и без того слабые, шансы на успех. В своих двух «единомышленниках» Сартр узнавал «помощников», и на протяжении всей нашей жизни нам предстояло встретить еще немало таких людей.

Мы ходили в кино и немного в театр; меня тронул сюжет «Священных чудищ» Кокто: он был близок к сюжету «Гостьи»; речь тоже шла о чете, связанной многолетним согласием в прошлом и общим начинанием, которое ставит внезапно под угрозу соблазн молодости.

У Галлимара наконец-то вышло «Воображаемое». Сартр обозначил в этой книге теорию «обращения в ничто», углублением которой теперь занимался. В кожаных блокнотах, где он день за днем отражал свою жизнь, а также множество размышлений о себе и своем прошлом, он намечал философию; основные ее линии он изложил мне однажды вечером, когда мы бродили неподалеку от Северного вокзала; улицы были темными и мокрыми, и у меня появилось ощущение неизбывного уныния; я слишком стремилась к абсолюту и страдала из-за его отсутствия, чтобы не признать в себе эту бесполезную тягу к бытию, которую описывает «Бытие и ничто»; но какой печальный обман — этот бесконечно напрасный и бесконечно возобновляемый поиск, который поглощает наше существование! В последующие дни мы обсуждали некоторые частные проблемы, и в особенности взаимоотношение ситуации и свободы. Я утверждала, что с точки зрения свободы, такой, какой определял ее Сартр, — не стоическое смирение, но активное преодоление данного — ситуации не равнозначны: какое преодоление возможно для женщины, запертой в гареме? Даже это заточение, возражал мне Сартр, есть разные способы его проживать. Я долго упорствовала и уступила нехотя. По сути я была права. Но чтобы отстоять свою позицию, необходимо было бы отойти от индивидуалистической, и, следовательно, идеалистической, морали, которой мы придерживались.

И снова мы расстались. Изо дня в день перспективы омрачались. Соединенные Штаты не решались вступить в войну. Немцы напали на Скандинавию, и в начале боев у Нарвика Рейно напыщенно возвестил по радио: «Путь к железу есть и останется отрезанным». Это было не так. Союзные войска отошли. Гитлер стал хозяином Норвегии и ее руд.

Утром 10 мая на перекрестке Вавен я купила газету и развернула ее, спускаясь по бульвару Распай. В глаза мне бросился крупный заголовок: «Сегодня на рассвете немцы захватили Голландию, напали на Бельгию и Люксембург. Франко-британская армия пересекла бельгийскую границу». Я села на одну из скамеек бульвара и заплакала. «Вас видели сегодня утром плачущей», — сказал мне покровительственным тоном Фернан, который со времени Испанской войны сердился на всех французов и которого наше несчастье не печалило. На другой день и во все последующие дни я с бьющимся сердцем набрасывалась на газету; линии фронта сразу были прорваны; заговорили о «котле», который собирались быстро ликвидировать; однако 14 мая уже пошел слух, что армия Корапа полностью разгромлена; семьдесят тысяч солдат сложили оружие и бежали. Было ли это предательством? Другое правдоподобное объяснение трудно было себе представить.

Границы были закрыты, но сообщение с нейтральными странами сохранялось. Я получила письмо от своей сестры. Несколько недель назад Лионель покинул Лимузен и поехал жить в Фаро к своей матери, которая снова вышла замуж, за португальского художника; они пригласили мою сестру провести у них две-три недели. В купе третьего класса она за три дня пересекла Испанию и добралась до Лиссабона совсем обессиленная. Она села на террасе кафе: других женщин не было; официант сразу заметил ее и, подавая ей кофе, спросил: «Вы француженка?» — «Да». — «Так вот, мадам, немцы только что захватили Голландию и Бельгию». Она побежала на площадь: на щитах были расклеены листовки с сообщениями на практически непонятном ей языке, и все-таки она поняла достаточно и расплакалась. Вокруг нее собрались люди: «Это француженка!» На все время войны она оказалась заблокирована за границей.

В конце мая вечером я встретилась с Ольгой в баре «Капулад»; на ней лица не было. «Бост ранен», — сказала она. Она получила коротенькое письмо, где он рассказывал, что осколок снаряда попал ему в живот; он вне опасности, утверждал Бост, и его эвакуируют в тыл, в Бон. В таком случае эта рана была скорее удачей: но можно ли этому верить? Меньше чем за неделю его полк был уничтожен, лучшие его товарищи погибли. Смерть стала обыденной, невозможно было думать ни о чем другом. Сартр присылал мне успокаивающие письма, но он находился на фронте, случиться могло все, что угодно.

И случилось все худшее. Изо дня в день немецкая армия приближалась. По радио слышался голос Поля Рейно: «Если когда-нибудь мне скажут, что только чудо может спасти Францию, я скажу: я верю в чудо, потому что я верю во Францию»; это со всей очевидностью означало, что все потеряно. У меня не было больше сил работать, разве что читать; я ходила в кино, слушала музыку. В Опере поставили «Медею» Дариюса Мийо в декорациях Масона и постановке Дюллена; музыка показалась мне очень красивой, и спектакль в целом получился замечательный; кроме поющего хора, был и другой: скрытый, застывший, заключенный в своего рода «мешки» немой хор; он подчеркивал некоторые моменты драмы движениями, напоминавшими скорее пантомиму, чем танец: думаю, руководил им Барро и добился большого эффекта. На несколько часов я забыла о мире. Но очень быстро вернулась в него вновь. 29 мая, открыв «Эвр», я прочитала заголовок, напечатанный огромными буквами: «Король Леопольд предал». Потом был Дюнкерк. Стало быть, Гитлер не блефовал? 15 июня он войдет в Париж? Что делать? Сартр наверняка отойдет к югу: я не хотела оказаться отрезанной от него. Я собиралась уехать в Ла-Пуэз: оттуда я легко переберусь через Луару, если, как об этом говорят, армия перегруппировывалась на другом берегу реки. Однако я не могла оставить свой пост преподавателя.