Зрелость - Симона де Бовуар

3 ноября.

Смутное воспоминание, которое мне не удавалось определить вчера утром, это память о зимнем спорте. Та же темнота, тот же холод, то же добровольное усилие ради грядущего удовольствия, когда на рассвете погружаешься в ледяной мир, тот же запах сырого дерева в коридорах отеля. Солдаты собрались у стойки, наподобие инструкторов, которые в Шамони пьют по стаканчику перед первыми занятиями; минута временного комфорта на зимней заре. И я на каникулах, одна с Сартром в какой-то деревне. Впечатление улетучивается с наступлением дня, но в его первый час оно очень яркое и приятное: темный зал в «Бёф», украшенный приколотыми бабочками, головами оленей, чучелами птиц. Я с большим интересом читаю блокноты Сартра[99], мы поговорим о них, когда он вернется.

После полудня в бакалейной лавке я вижу двух солдат перед огромной кастрюлей с горчицей; никогда я не видела такого огромного количества горчицы; они собираются унести ее, но лавочница не хочет одалживать им кастрюлю. «Не могу же я унести горчицу в руках, — ворчит один из солдат и добавляет со злостью: — Эльзасцы плохие коммерсанты». Такая враждебность чувствуется всюду. Здешние люди отказываются эвакуироваться, потому что в других местах их называют бошами. А между тем они очень спокойны, хотя от фронта их отделяют всего десять километров.

Я показываю Сартру свой дневник. Он говорит, что мне следовало бы больше развивать то, что я говорю о себе. Мне самой этого хочется. Я чувствую, что становлюсь чем-то вполне определенным: скоро мне исполнится тридцать два года, я ощущаю себя сформировавшейся женщиной, хотелось бы знать, какой. В чем, например, я «женщина» и в какой мере не являюсь ею? И вообще, чего я требую сегодня от своей жизни, своей мысли, как определяю себя в мире? Если у меня будет время, я обдумаю это и запишу в дневнике.

5 ноября.

Вчера стояла мягкая погода. Сегодня потеплело. Я пользуюсь этим, чтобы погулять немного по деревне, она красивая. Двое солдат играют на перекрестке в мяч, другие дышат на скамейке свежим воздухом. Вокруг одни мундиры; все машины замаскированы, проходят лошади, грузовики. Однако сквозь войну проглядывает мир; возле канала еще сохранились голубые указатели, которые говорят о том, куда ведут дороги, но не сообщают, что дороги эти перекрыты. На крышах домов виднеется необычный мох; деревья, кажется, дерзко существуют сами по себе. Брюмат робко вновь обретает индивидуальность: он не только место расположения войск. И тем не менее… Вот старый деревенский автобус, но он замаскирован, водитель в военной форме, и вместо названия деревни на стекле можно прочитать слово «почта», затопленные грязью дороги упираются в заграждения.

В «Бёф нуар» со мной разговорился солдат, работающий в администрации. Он рассказывает о совершенно пустом Страсбурге, где остались лишь несколько администраторов; гражданские приезжают за своими вещами, но не имеют права там ночевать; табачные ларьки закрываются; все мертво. Но на Рождество люди ждут мира. Он тоже верит в «дипломатическую» войну, где не будет сражений. Чем ближе фронт, тем дальше война. Париж успокаивает прибывающих из Бёзвиля или Кемпера, а Брюмат успокаивает тех, кто приезжает из Парижа.

Сартр присоединяется ко мне в 4 часа, нам подают кофе в задней комнате, поскольку для военных кафе еще не открыто; хорошее место для разговора на углу длинного, покрытого бело-синей клеенкой, стола. Время от времени кто-нибудь открывает дверь и быстро уходит, извиняясь. Я говорю Сартру, что не стану сейчас писать о себе, о чем мы говорили позавчера. Я хочу закончить свой роман. У меня желание жить активно, а не анализировать подробно себя. В 5 часов мы переходим в большой зал и едим кровяную колбасу с картошкой. Под ясным звездным небом он провожает меня до привокзальной площади, потом исчезает в ночи.

В зале ожидания темно, много солдат и гражданских тоже, нагруженных тюками; у многих рюкзаки; на платформе крепкий запах вишневки. Прибывает поезд, до того забитый, что с трудом удается открыть дверцы. Я иду вперед, следуя за группой солдат, мне повезло отыскать уголок. Остановки на всех станциях вплоть до Саверна.

Саверн; девять часов, огромный, темный, кишащий вокзал. Есть буфет — зал ожидания, где пить нечего. Я выхожу, за мной увязался какой-то авиатор; мы пересекаем совершенно темную площадь, и он стучит в ворота отеля, о чем-то договаривается с хозяйкой, которую, похоже, хорошо знает, и она впускает нас. В унылой столовой я пью лимонад напротив авиатора, который пристает к служанке. Но нас почти сразу же прогоняют. Экспресс отходит лишь в полночь, и я чувствую себя немного затравленной. Унылый зал ожидания источает запах войны; сдвинутые столы завалены тоскливыми тюками: матрасы, одеяла, вещи эвакуированных; сами эвакуированные теснятся на стульях среди густого дыма, в нездоровом тепле радиатора, работающего на окиси углерода. Я, стоя в углу, читаю, потом выхожу. В подземном переходе сложены мешки, на мешках сидят солдаты и едят, другие отдыхают на ступеньках лестницы; платформа настолько заполнена солдатами, что нельзя сделать ни шага. Я остаюсь стоять, словно столпник, и настолько занята своими мыслями, что не чувствую, как прошел последний час ожидания. Поскольку она «неуловима», как сказал бы Сартр, эта война повсюду; эта платформа и есть война.

Первый поезд поглотил всех солдат; затем подходит экспресс. Я вхожу в удобное купе с зелеными кожаными сиденьями. «Вы одна? Тогда мы вас принимаем», — говорит тучный эльзасский военный. Я сажусь в углу. Рядом — штатский, сменивший свой котелок на фуражку, и двое солдат, крестьяне из Дё-Севр; они едут туда на три дня с чрезвычайным поручением; эльзасец подлежит демобилизации и возвращается домой, оставив на Рейне сына. Он неуклюже шутит по поводу удовольствия путешествовать с дамой и, видя, что я пытаюсь читать, взбирается на сиденье и перочинным ножом соскребает синеву с лампы: освещается мой нос, глаза, подбородок, и я могу читать. Затем, когда мне захотелось спать, эльзасец накрывает меня своей шинелью, а штатский, соревнуясь, отдает мне прекрасную пухлую подушку. Я вытягиваюсь во весь рост, мои ноги упираются в эльзасца, я убираю их, а он говорит: «Прошу вас, за двенадцать недель я впервые прикасаюсь к женщине». Достают эльзасскую водку, я выпиваю половину кварты, водка отличная, это окончательно усыпляет меня. В полусне я слушаю их истории. Все те же истории о мирном наступлении: как немцы и французы ловят рыбу на удочку по обе стороны Рейна; как однажды, когда немецкий пулемет неожиданно выстрелил, тут же появился плакат: «Французские солдаты, простите нас, это один неумеха нажал на гашетку, мы не хотим стрелять в вас». Они говорят о Страсбурге и о горестях эвакуации: один человек заплакал — вернувшись к себе, он обнаружил, что там все было разграблено. Солдаты негодуют; они рассказывают, что в одном доме, занятом войсками, содрали кожу с кролика, прибив его к зеркальному шкафу: их поразило, что испортили такую красивую мебель. Похоже, они с симпатией относятся к своим офицерам: капитан сам ходит ночью в бистро покупать спиртное для своих солдат. И все-таки крестьяне из Дё-Севра мало что понимают в этой войне. Эльзасец ораторствует, шутит: «Две козы и два козла: два козла — это вы». И смеется. Он берет меня за ноги, снимает туфли и кладет мои ноги себе на колени, спрашивая, хорошо ли мне так; я необдуманно отвечаю: «Делайте с моими ногами, что хотите», и ночью меня будит нежное поглаживание моих щиколоток. Я убираю ноги, он не настаивает.