Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Он угадал. На бумаге был нацарапан текст в ширину ладони. Он попробовал расшифровать его и невольно вздохнул. Латынь!

О, salutaris hostia, quae caeli panais ostium, non confundar in aeternum.…

Пораженный Мельхиор поднял глаза. Его губы шевелились, пытаясь выудить перевод из памяти. Когда же он слышал эти слова в последний раз? Во время причастия?… Батюшки, сколько же лет прошло с тех пор! Эти слова им вбивали в головы, и старый кардинал Мельхиор, улыбаясь, перевел их, поскольку его юный крестник жаловался на то, что ему приходится послушно повторять что-то, смысла чего он не понимает.

Ты, Который принес нам спасение на кресте и открыл нам небесную дверь…[52]

…libera me de morte aeterno!

…спаси меня от вечной смерти!

Мельхиор продолжал читать, а брови его все сдвигались. Это больше не был гимн, исполняемый в конце заутрени!

Çonfiteor Deo omnipotenti…

Исповедуюсь перед Богом всемогущим…

… .quia peccavi nimis…

…что я много грешил…

…cogitatione, verbo et opère!

… .мыслью, словом и делом!

Nil inultum remanebit!

Ничто не может избежать наказания!

Это уже из секвенции «Судный день»! Чтобы понять это, Мельхиору не нужно было копаться в памяти: он будет вечно помнить эти слова. Их пели в церкви, когда старый кардинал Мельхиор проводил поминальную службу по Киприану Хлеслю и в церковь так неожиданно ворвался король Богемии. Это была песня… для мертвеца.

Он так резко отодвинул стул, что его ножки поцарапали пол. Последняя запись просто бросалась в глаза: она была покрыта кляксами, поскольку бумагу скомкали, не дождавшись, когда высохнут чернила. Эти два слова походили на капли черной крови на белой стене.

Kyrie eleison!

Господи, помилуй!

Мельхиор выскочил из помещения и побежал по коридору к двери, за которой находилась спальня магистра. Попробовал открыть ее. Но ему что-то мешало, как будто кто-то прислонился к двери с другой стороны. Он попытался вышибить дверь плечом, и она внезапно распахнулась. Он влетел в помещение.

На него бросилось тяжелое тело. Мельхиор отчаянно вцепился в него, желая увлечь за собой на пол, но неизвестный удержался на ногах сам и удержал его. Тогда-то Мельхиор все и понял и в ужасе отпустил тело. Шлепнувшись на зад, он, охваченный ужасом, уставился наверх и вгляделся в лицо нападавшего.

Nil inultum remanebit.

Мельхиор с трудом встал на ноги. Он отбросил ощущение, что открытые глаза преследуют его. На самом деле они смотрели сквозь все, что относилось к миру живых, а судя по выражению лица мертвеца, его взгляд устремился прямо в ад. Мельхиор посмотрел в потолок. Веревка была обвита вокруг железного крюка, торчащего из потолочной балки. Она была короткой. Носки повешенного касались земли. Опрокинутый стул лежал рядом, как будто он упал после того, как взобрался на него, привязал веревку, надел себе на шею петлю, затянул ее, а затем оттолкнул стул ногами. Так, словно стул упал сам.

Мельхиор почувствовал, как содержимое желудка подступило к горлу, но усилием воли сдержал рвотный позыв. Он не знал, следует ли ему испытывать сочувствие или же гнев. Наконец он прошептал: «Господи, помилуй», – так как в голову ему не пришло ничего лучшего, чем последний, покрытый кляксами, смазанный крик магистра. Он покачал головой. И тут он понял, что не может оставить магистра вот так висеть здесь, и желудок его снова взбунтовался, но Мельхиор взял его под контроль.

Рапира была острой. Мельхиор знал, что его отец не одобрял применение оружия. Если истории о Киприане Хлесле были правдивы, то те случаи, в которых он брался за оружие, чтобы защитить себя или кого-то другого, можно было пересчитать по пальцам. Сталь перерезала веревку, и тело магистра упало на пол. Мельхиор сорвал покрывало с постели, подтащил к ней труп и с некоторым усилием взгромоздил на кровать. Торопливо попытался стереть полоски грязи, которые сапоги покойника оставили на чистой простыне. Наконец он сложил мертвецу руки на груди и накрыл его одеялом. На то, чтобы опустить магистру веки или разрезать глубоко впившуюся в горло веревку, Мельхиору не хватило духа. Он отступил и перекрестился.

И тут по тихому, покинутому комтурству пронесся громкий, словно пушечный выстрел, стук распахнутой входной двери на первом этаже, и раздался голос:

– Эй, преподобие! Э-гей! Есть кто-то дома, чтоб меня?

Мельхиор и сам не знал, что натолкнуло его на эту идею. Когда три человека взобрались по лестнице и остановились на лестничной площадке, чтобы сориентироваться, он крикнул: «Я здесь!» Он сидел на стуле в кабинете магистра, раскидав по испачканной столешнице пергаменты и листки бумаги, так что рассмотреть пролитые чернила теперь было невозможно, а стол превратился в рабочее место очень занятого человека. Мантию магистра он набросил на плечи.

Первый из трех мужчин был одет в одну только рубаху, распахнутую у ворота и открывавшую выступающие ребра под грязно-желтой кожей. Он неторопливо вошел внутрь: пересекающие торс кожаные ремни, рапира, пистолеты за поясом и мечтательная улыбка – настоящий властелин мира. Портупея на левом бедре была пуста, будто он потерял вторую рапиру, которая, несомненно, недавно висела там. Взгляд его был настолько невыразительным, что невольно напомнил Мельхиору о взгляде самоубийцы, лежавшего в своей спальне под одеялом. Мельхиор сдержал дрожь.

Второй был одет в обычные пестрые лохмотья, какие часто увидишь на солдате или разбойнике. Он тянул за собой, словно упрямого осла, третьего мужчину. Тот был одет в черную рясу, заваливался в сторону и хромал, будто у него что-то болит. Руки у него были связаны, и его вели за свободный конец веревки. Когда его взгляд упал на Мельхиора, он распахнул глаза и раскрыл рот. Так как он шел замыкающим, его спутники этого не заметили. Мельхиор отреагировал молниеносно. Он откинулся на спинку стула с выражением лица человека, которому помешали работать.

– Я – комтур розенкрейцеров в Эгере, – рявкнул он. – Без сомнения, вы мне сейчас сообщите, как мне следует называть вас.

Он сказал это больше монаху в черной рясе, чем двум другим. Они невольно обернулись, но монах уже взял себя в руки и со страдальческим выражением лица смотрел в пол. Второй разбойник дернул за веревку, которую он держал в кулаке, и монах застонал и скривился. Тем временем Мельхиор вспомнил его имя: брат Тадеаш. Второй разбойник ухмыльнулся и обратился к Мельхиору.

– С чего бы это такого юнца назначили комтуром? – насмешливо спросил он.

– Ас чего бы это кучу крысиного дерьма обучили человеческой речи? – спросил Мельхиор.

Лицо второго разбойника перекосилось. Мельхиор склонился над столом, словно растущая ярость на лице вооруженного до зубов разбойника – такая мелочь, на которую и внимания обращать не стоит.