Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Потом мы поговорили о Поле, ещё о чём-то. В следующую субботу Роз работала, так что в Комптон с нами поехать никак не могла. Зато пообещала приехать весной в Торнкум со своим другом. Приглашение было продиктовано не просто родственными чувствами. Попав в семейную орбиту, я ощутил, как возвращаются смутные воспоминания о духе Торнкума, каким это место было задолго до того, как я приобрёл усадьбу… из-за чего, собственно, я её и купил… если только можно купить призраки. Но пусть они пока подождут.

Каро исхитрилась высвободить себе вторую половину дня в пятницу, и вскоре после ленча мы уже были в пути — в моём «вольво», а не в её «мини». Когда Каро услышала, что её выходные заранее «запроданы» — не только потому, что мне этого хотелось, но прежде всего из-за того, что ей необходимо объясниться с матерью, — она лишь на секунду замешкалась, другой реакции не последовало. Впрочем, ещё когда мы с ней ехали на похороны, решено было, что признание должно быть сделано в удобный момент прямо там, в Оксфорде. И всё же, когда дошло до дела, мой отважный жокей дрогнул и не решился взять этот барьер. Да и как можно было её винить? Ни время, ни место не подходили для признаний; когда мы вернулись в дом, вид множества знакомых по Оксфорду лиц привёл Нэлл в оживлённое расположение духа, ей хотелось общаться, говорить… И снова, на обратном пути в Лондон, мне пришлось играть непривычную роль отца, защищающего перед дочерью мать, правда, не так уж убедительно. Я слишком долго был виновной стороной и теперь не мог не наслаждаться тем, что со мной дочери легче и приятнее разговаривать.

Пожалуй, она была слишком решительно весела в нашу вторую поездку в Оксфорд, и, хотя Каро очень рассердилась бы на меня за такое сравнение, это слегка напоминало лихорадочную весёлость Нэлл. Дочь явно нервничала, маска оказалась прозрачной: Нэлл предстояло узнать о Барни, а мне — встретиться с Комптоном. Каро — в который уже раз — предупредила меня, что жизнь в поместье словно списана с «Кантри лайф»[241], и, словно мы ехали к совершенно чужим людям, убеждала «быть умненьким и благоразумненьким»…

После нашего с ней разговора мы, будто по молчаливому уговору, не упоминали о Барни. Если Каро проводила вечер вне дома, она обычно возвращалась около полуночи; правда, как-то раз, когда мне случилось не спать, я слышал, как она вошла значительно позже трёх. Наутро это было очень заметно, но я ничего не сказал. По правде говоря, она всегда казалась утомлённой, но — как я ни старался обнаружить хоть малейшие признаки этого — вовсе не несчастной. В новую квартиру она собиралась переехать на следующей неделе, и я мог хотя бы утешаться тем, что тогда уж ей не придётся выбираться бог знает в какой поздний час из тёплой постели в чьей-то чужой, одолженной им на время квартире. Я не мог понять, зачем она вообще в этих случаях возвращается домой. Однако и здесь я не решался ступать на запретную почву. Во всём же остальном мы оба старались лучше понимать друг друга. Я рассказал ей о Дженни, о Милдред и Эйбе; а потом и гораздо больше о том, почему ушёл от её матери к Андреа. Как-то вечером — она оставалась дома — Каро увидела на моём столе исчёрканные исправлениями страницы сценария о Китченере: это был эпизод, над которым я мучился целый день; она ничего не сказала, но через час, за ужином, вдруг спросила, не может ли она попробовать перепечатать текст.

— Не стоит. Вариант далеко не окончательный.

— Просто я подумала…

Я помедлил, потом поднялся из-за стола, прошёл наверх и принёс текст; положил листы рядом с ней и поцеловал её в голову. Примерно с полчаса она поиграла в машинистку, а я использовал то, с чем она в конце концов явилась ко мне, как основу для лекции-экспромта о том, как пишутся сценарии и какие при этом возникают проблемы. На самом деле это оказалось хорошим уроком и мне самому. Каро неожиданно превратилась в маленькую девочку, какой я её никогда не знал: она задавала множество вопросов… может быть, впервые в жизни начиная понимать, что это за работа и для чего она делается. Не о том, конечно, надо было бы говорить, но это нам очень помогло.

Приехали в Оксфорд. Я смог воочию убедиться в нежной привязанности, которая, как я знал, существовала между тёткой и племянницей. Сама Джейн была гораздо менее напряжена, чем в день похорон, явно испытывала, хоть и всячески сдерживаемое, чувство освобождения от кошмара, обретения душевного равновесия. Пяти ещё не было, но мы все выпили чаю, а потом Джейн позвала меня наверх; Каро, вместе с недовольным и неуклюжим Полом, осталась мыть посуду. Наверху стояла небольшая картонная коробка с книгами и ботаническими заметками об орхидеях: то, что Энтони просил меня взять себе.

— Я не все его записи и рисунки сюда положила — только те, что на полях. Пола это сейчас не интересует, но я подумала, что когда-нибудь он захочет иметь их в своём распоряжении.

— Разумеется. И если он захочет когда-нибудь вернуть себе эти…

— Мне жаль, что он такой нелюдимый. Ему надо возвращаться в школу.

— Он так тяжело всё воспринимает?

— До него сейчас трудно достучаться. Мне думается, ему необходимо либо быть наедине со мной, либо — вообще без меня. В последние дни так много народу заходит. А он совершенно непредсказуем. А ведь, по сути, он очень неглупый мальчик. — Она словно почувствовала, что неоправданно взваливает свои заботы на чужие плечи, и улыбнулась: — Во всяком случае, Роз ты совершенно покорил.

— А она — меня.

— Меня вытащили из постели после полуночи, чтобы рассказать, как прошёл тот вечер. — Она помолчала. — И про подарок, который вовсе не надо было дарить. Но он очень понравился.

— Его выбирала Каро.

— Роз просто в восторге.

Джейн опустила глаза на коробку с книгами, стоявшую между нами, осознав что я пытался поймать её взгляд вовсе не для того, чтобы выслушивать эти банальности.

— Ты жива?

— Чудом каким-то.

— Что слышно из Америки?

— Он мне написал.

В коридоре зазвонил телефон, и она вышла из комнаты. К тому времени, как она закончила разговор, из кухни явились завершившие свои дела Каро и Пол, и мы снова оказались вчетвером.

Разумеется, в машине мы разговаривали, но каким-то образом настроение определялось присутствием угрюмого подростка, сидевшего рядом с матерью на заднем сиденье. Небо было серым и пасмурным, ни дождя, ни ветра — погода сама по себе была мягкой и даже тёплой, но угнетала низко нависшая и казавшаяся неподвижной завеса туч. Если бы погоде нужен был дух-вдохновитель, Пол вполне подошёл бы для этой роли. Каро лезла из кожи вон, стараясь втянуть мальчика в разговор, о чём бы ни шла речь, и он время от времени отвечал на какой-нибудь вопрос, но ни разу ничего не произнёс по собственной инициативе. Если что-то из сказанного вызывало у остальных улыбку, он бросал взгляд на Джейн (я пару раз заметил это в зеркале заднего вида), но не так, как порой смотрят на родителей дети, пытаясь следовать их примеру, подражая их реакции, нет, это был взгляд скорее осуждающий, будто Пол знал — мать притворяется… даже если её улыбка была просто знаком вежливости. К тому же он сидел, странно вжавшись в спинку сиденья, словно не доверяя водителю. Когда мы взбирались на Котсуолдские холмы, я вдруг подумал, что ему, наверное, хотелось ехать впереди, и предложил им с Каро поменяться местами.