Должность во Вселенной. Время больших отрицаний - Владимир Савченко

Хоронили Корнева. Людмила Сергеевна внешне выглядела спокойной, подтянутой и сухой, как всегда, а сама пребывала в состоянии бессмысленного нежного отчаяния; то думала, что более в ее жизни ничего не будет, да и не надо, то мысленно называла Александра Ивановича, Сашу, Сашеньку всеми теми ласковыми словами, которые хотела сказать ему тогда, но так и не решилась – стеснялась.

Да, многими умами и душами, мыслями и чувствами владел, многих взбаламутил человек, чьи останки – если они были – везли сейчас в запаянном гробу к берегу Катагани!

II

Валерьян Вениаминович, хоть и был назначен председателем комиссии по похоронам, от комиссии этой начисто отстранился. И на похороны не хотел идти, не приехал на гражданскую панихиду у проходной. Ни слушать ему эти речи, ни говорить… И только когда процессия одолела половину пути, догнал на машине, вышел, плелся позади – не по дороге, в стороне, в тени дубков и акаций лесополосы, – сам не зная зачем. Вроде как не участник, а сторонний наблюдатель.

«А как выглядела бы такая процессия при наблюдении ее на планете MB? При ускорении хотя бы К5, смазанности и охвате одним взглядом степи, реки и города-свища?.. Быстро вьющаяся темная змейка мчит к реке, поднимая за собой пыль. Впрочем, из-за сдвига спектра не темная – самосветящаяся даже. Можно принять за транспорт или за живое существо. И вся ее медленная заупокойная торжественность – псу под хвост».

Не сама пришла в голову эта мысль, притянул силком, натужно развивал. Валерьяну Вениаминовичу очень хотелось быть сейчас сторонним наблюдателем, ему позарез надо было чувствовать себя таким наблюдателем!

…Он-то думал, что судьба уже истощилась в наносимых ему ударах. А она приберегла самый сильный напоследок, на край жизни его. Эх, да дело не в том, что для него, В. В. Пеца, это сильный удар, не его этот удар свалил. Хотя должен бы и его… или еще свалит? Да и не в кончине Корнева самый удар-то… или в этом?.. Путаница, смятение царили в голове.

Валерьян Вениаминович тоже не знал, что и как случилось с Корневым и системой ГиМ вчера через три часа после их разговора. Одно он знал определенно: это было самоубийство. Та самая активная смерть. Сведение – пусть в виде катастрофы, аварии после роковой оплошности – счетов с жизнью отчаявшегося, разуверившегося в жизни человека. И первой реакцией Пеца на узнанное (ему сообщили тотчас на квартиру, он приехал в НИИ) было чувство досады на слишком уж скорого на слова и действия Александра Ивановича. Потом пришла горечь и чувство вины, что не смог ни убедить его, ни успокоить, ни хотя бы понять его состояние: отправил бы вниз без всяких разговоров.

Теперь, задним числом, Валерьян Вениаминович догадывался, что в той лавине беспорядочных идей и горьких фраз, в самом вызове и сарказме, с которыми Корнев преподносил свои выводы, таилась надежда, что он, Пец, разрушит их, – и он обретет покой. «Великие открытия, великие изобретения! А что есть их величие, как не размер дистанции между истиной и нашими представлениями!» – сколько звонкой мальчишеской обиды было в этом восклицании Александра Ивановича. Да и в других… смех этот врастяжечку и упрек: «А я-то верил в вас больше, чем в себя!» Пец зажмурился и некоторое время шагал, ничего не видя.

И он не смог, не сумел! Сам растерялся. Блокировался академическими сентенциями, сводил все к логической игре суждений. Поэтому и вышло, что они – всегда с полуслова, даже с обмена взглядами понимавшие друг друга – говорили будто на разных языках. Поэтому и выручил себя начальственным гневом в ответ на оскорбительный, с дрыганьем ног хохот, дисциплинарным распоряжением и уходом… бегством, собственно. Ведь действительно же глуповато он ляпнул – хоть и казался ему тогда этот довод убедительным – насчет культуры и знания, не по уровню корневских суждений, тому было над чем горько смеяться. Все имеет иной смысл, в том и штука-то, все! И сама жизнь, и разум – целиком и полностью.

«Постой… это я так себя сужу, потому что он умер. Погиб. А если бы нет – все представилось бы в ином свете? Что – все? В каком свете?.. Вот в этом и надо разобраться. Здесь не смерть сама по себе, а довод в виде смерти. Довод крайней силы, и если Корнев прав, то ошибочно все остальное».

«Что весит мое огромное, но не прошедшее через сердце знание? Нуль!» – снова звучал в уме голос Корнева.

А прошло – и убило.

«У свинца свойство – тяжесть, у щелочей – едкость, а у нас – активность мысли. Слепая активность мысли…»

Активность, турбулентный избыток материи-действия в напористых потоках времени – он создает вихри, волны, взбивает пену вещества в кипенье струй. Валерьян Вениаминович вспомнил цитату из Бхагаватгиты, которую он сказал Любарскому и Корневу в том памятном подъеме в MB: «Вначале существа не проявляются, они появляются в середине. И растворяются они на исходе…» Тогда он оборвал на этом, ибо дальше следовал не слишком уместное риторическое восклицание: «Какая в этом печаль!» А почему, собственно, неуместный: в этом вопросе, в сущности, выражено соотношение между ничтожностью заметной нам турбулентной болтанки бытия и мощью несущего ее потока времени (по терминологии индусов – непроявленного). Хорошо вжился древний автор «Гиты» в образ вселенского бога Шри-Бхагавана, просто замечательно: какая в этом печаль – что вы есть, людишки, что вас нет! Слышите, миллиарды верующих на все лады, исполняющих заповеди и обряды, приносящих жертвы – с целью снискать Божью милость, урвать клок благодати: какая в этом печаль!.. В Божественной Гите есть и другие высказывания в том же духе: «Тщетны надежды, тщетны дела неразумных, их знания тщетны!»

Но все-таки: надежды? дела? знания? Или под видом одного – другое? Разве мало весит то чувство сопротивления, которое только крепло в нем от высказываний Корнева: не поддаваться! Пусть нет доводов и слов, но не поддаваться!.. Чувство это он теперь может выразить и словами: ты меня не обвела, природа. Я понял, я знаю – и это главнее того, что я понял и знаю. Неужели и это чувство иллюзорно?

Но если так, то и тот ужас, что он ощутил, когда обнаружилось, что пленка показывает симметричное цивилизации… миг крушения реальности, который он не хотел бы снова пережить, – тоже иллюзия, эмоциональный пшик?

III

Валерьян Вениаминович шагал, углубившись в мысленный спор с Корневым – потому что не мог быть окончен этот спор его смертью! – приводил новые доводы.

«Под видом одного другое… чтобы „открыть“ это, необязательно исследовать Меняющуюся Вселенную, – такого добра хватает в обычной жизни. Похоть под видом любви, карьеризм под видом служения обществу, тирания под видом демократии… мало ли! Вполне возможен и фальшивый прогресс, выражаемый в числах и графиках, при реальном осволочении, одичании людей, и „целесообразная“ цивилизационная суета, в реальности исполняющая непонятный нам космический закон. Но… есть же за этим что-то? За этим, над, вне – но есть, не может не быть, коль скоро мы осознаем. Бактерии не осознают, пчелы и муравьи, сотворяя свое, не сознают, а люди – осознают. Хоть и далеко не каждый. Но все-таки продвигаемся во Вселенную. Иначе – и в этой догадке ты прав – никто не знал бы, куда летит Земля в Солнечной системе, что в ней вокруг чего вращается. В том и отличие городов от роев и муравейников, что попадаются в них существа, которые знают… Школа жизни, закалка – в сущности, они у тебя были слабые. Не клевал тебя, Саша, жареный петух, не стреляло незаряженное ружье, не мытарила война, не обвиняли черт знает в чем, не предавали…»