Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов

были горячи, щеки пылали. За занавеской одноногий возился с самоваром и оттуда подал голос:

— А я вчера весть из деревни получил: корову за недоимки взяли, отец по миру пошел, мамаша солому с крыши сняла…

— А сестра как? — спросил бородатый, еще не старый человек с большим медным крестом на груди. Одноногий весело ответил:

— Сестра — она баба, ей младость в помощь. Сестра, в крайности, в город пойдет. Кипи, кипи, черт бокастый, гости у нас! — обратился он к самовару. — Алексей, а ты штоф припас?

— Припас, припас! И колбасы припас. А я живу и по граду Петрову хожу, а что вижу — про то никому не скажу.

— Врешь! Помирать будешь — скажешь, — отозвался горбун с верхних нар.

Все расхохотались. Мазаев щелкнул пальцами.

— Это барин врет, когда старую в жены берет, — проговорил Мазаев. — А я говорю правду истинную. Мне что! Я помру на воле, на Горячем поле, у меня и родни-то всего один ветер буйный, да и тот гнилой, питерский. Эх, у нас в Олонецкой губернии ветра дуют! По весне черемуха цветет, яблонька вся благодатная, милая, в цвету стоит, антоновка, анис крупный… Пропала моя полоска, за нужду отдал, сам в прыгуны пошел!..

— Брось, дед, не надо! — попросил горбун. — И без тебя на сердце тускло, оставь!

— Ладно, я брошу. Не моли, я не икона, я тебе не пособник. Поставь мне чайку кружечку.

Пили чай и угостили Николая Алексеевича. Поднесли ему влаги из штофа, но он отказался. Плохо запомнил он, что было с ним в ту ночь, осталось в памяти что-то смутное, неразборчивое, но на всю жизнь запомнил он прибаутки Мазаева и его мягкую, выразительную речь; запомнил Некрасов, как писал он заявление одноногому и за то пятиалтынный получил. Алексей Мазаев уложил его на полу, натер ему спину чем-то пахучим, а натирая, приговаривал:

— От всех немощей бальзам со слезою пополам. Дыши глубже, внучек, вникай, поправляйся. На Пятнадцатой линии твои други живут, помни про них! А ну, повернись, внучек, бока натру. Что, легче?

Некрасов ответил:

— Легче.

Во сне переходил вброд реку, и над ним летали черные, зловещие птицы с огненными крылами, ветер рвал паруса на золотых лодках и кто-то пел в вышине.

Рано утром, лишь занялась заря и в церквах зазвонили, Некрасов встал, огляделся; комната была пуста, и он не знал, что делать: уходить или подождать хозяина. «А кто здесь хозяин?» — спросил себя Николай Алексеевич.

В комнату вошла женщина лет тридцати, чернобровая, статная, крутобокая. Она, как знакомому, улыбнулась Некрасову и спросила, не надо ли ему чего. Он ответил, что ему ничего не надо, только хочется знать, куда же все люди подевались…

— На промысел ушли. Кто к Андрею Первозванному, кто к Екатерине, кто к Смоленской, а которые к Спасу, кто куда. Придут ужо, вернутся вечером…

Голос у женщины грудной, приятный, говорила она не торопясь и улыбаясь. Она взяла в руки шитье, села против Некрасова.

— А ты кто? Откуда? — спросил он женщину.

— Из Малой Вишеры я, — певуче ответила женщина. — Моего мужа о прошлом годе в каторгу сослали, я хлопотать приехала. И осталась тут, за нищими хожу, обед им варю, ихнюю рвань штопаю, стираю… Ужо зимою в деревню к отцу поеду.

— За что же мужа в каторгу? — спросил Некрасов и покаялся: не обидел ли вопросом своим? Так ли спросил? Она ответила просто, но с горечью:

— В солдатах он был, потом бежал. Намаялся сильно, не выдержал… Я уж отвыкать стала, — восемь годов не виделись. Я ему говорила, когда он однажды на пять дней домой пришел: «Служи, — говорю, — терпи! Все терпят до поры». А он не послушал. Убежал. Его поймали, били. Судом судили, заковали в кандалы.

— Тоскуешь, милая? — вздохнув, тихо, едва слышно спросил Некрасов.

— Терплю, — ответила женщина. — А ты чего за меня печалуешься? Сердце у тебя, вижу, доброе. Трудно с добрым сердцем жить, ох, трудно!

Она сбегала в лавочку за квасом, принесла кислой капусты и хлеба, наложила заплату на рукав сюртучка некрасовского, почистила ему узкие, в обтяжку, панталоны. Расстался с нею Николай Алексеевич тепло, по-родственному; шел мостом через Неву и думал о том, что все добрые, хорошие люди попадаются ему на его пути. Значит, и впредь так будет. Ужо встретит он великого сердцем человека, и тогда вся дорога, как струна, вытянется и зазвенит на долгие века…

«Не пропаду!» — говорил себе Некрасов и все шагу прибавлял. Гордые мечты о счастье и славе земли своей родной рвали сердце Николая Алексеевича, и казалось ему, что плохо и трудно только сегодня, а там, дальше, все будет хорошо.

— Меня не сломаешь, упорный я, — сказал он вслух, — тянучий я, — вспомнил он выражение Мазаева.

Над городом вставало оранжевое солнце. Куда шел Некрасов? Он не знал куда. Комнату его заняли, и следовало подумать о новом пристанище.

Переходя Полицейский мост, нагнал он конвойных и арестанта меж ними, по виду крестьянина. Руки скручены за спиной, на плечах халат серый, на обритой голове круглая шапочка. Конвойные свернули на Мойку, арестант взглянул в лицо Николаю Алексеевичу и — показалось ли ему это, или так оно и было — улыбнулся на недолгую секунду и тотчас ниже голову опустил…

1939 г.

ПОМОЩНИК И ДРУГ

Много лет назад на окраине Александровской слободы, что в полукилометре от станции Гатчина-Балтийская, против кирки с медным петухом на невысоком шпиле, стоял одноэтажный дом сцепщика вагонов Николая Васильевича Кольцова. При доме был маленький огород, а в нем однооконная уютная банька. Три — четыре раза в месяц мылся в ней Александр Иванович Куприн, хотя у него в саду была своя очень хорошая банька. Чужая нравилась ему потому, что стояла в огороде среди грядок с огурцами, капустой, в гуще пахучего укропа, лука и ромашки.

То, о чем здесь рассказывается, произошло в 1913 году. С начала июня по конец августа я почти ежегодно гостил в доме родственника моего, учителя местной школы, по соседству с Куприным. Познакомиться с ним не представляло труда, — Александр Иванович был человеком весьма общительным, его знала и любила вся Гатчина, он расточительно помогал каждому, кто приходил к нему с той или иной просьбой. Мне, шестнадцатилетнему юнцу, захотелось получить автограф Куприна, и с этого началось знакомство.

С такого же рода просьбой обратился в свое время к Куприну и Николай Васильевич Кольцов. Получив фотографическую карточку с краткой надписью — такому-то «на лицезрение», — Николай Васильевич дополнительно попросил дать отзыв