Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

красным чугунная буржуйка, но, как бы ни хотелось всем погреться, держались от нее подальше – особенно после того, как вагон разок дернулся, и старик Чованов прилип к раскаленной печке, а наутро умер.

Во время короткого зимнего дня Йоська читал. «Два капитана» оказались захватывающей историей о немом мальчике из города Энска, сироте и беспризорнике, который благодаря сильной воле и целеустремленности стал полярным летчиком и открыл всей стране правду о затерянной во льдах экспедиции.

– Если мы выживем, – поделился Йоська с Вовкой, – я стану полярным летчиком.

Вовка только усмехнулся. Поначалу он описывал всему вагону виды за окном, но после станции Сыростан, когда на их глазах выгрузили из санитарного и навалили на обочину целый муравейник мертвецов, замолчал. Все что-то писал и зачеркивал, писал и зачеркивал в толстой тетрадке, на обложке которой был изображен буревестник революции Максим Горький.

Переживания за судьбу Саньки Григорьева отвлекали от вагонной жути. Смерть избегала показываться Йоське прямо. Он так и не понял, когда же умерла Роза, и узнал об этом, спустившись по нужде в отхожее место. Одеревеневшее тело сестренки лежало без шубки, без платка и без чунь. Она стала крошечной, как ее пупс, и тоже не боялась холода. Не случилось ему увидеть, и как дядю Дордже сбил маневровый паровоз, – Йоська как раз забирался в вагон теплушки с собранным на путях углем и оказался спиной к несчастью. Заметил только, как помертвело вдруг лицо деда, как сполз он по створке раздвинутой двери на пол, и бросился к нему, испугавшись, что дед умирает. Когда же развернулся лицом к путям, тело дяди уже было накрыто мешком, из-под которого виднелись только ноги в грязных портянках да растекшаяся, каменеющая на снегу баланда. Дядины сапоги перекочевали в руки одного из конвоиров, а станционные псы спешно глотали кусочки морковки и картошки, пунктиром прочертившие не донесенный до голодного вагона обед.

Счастливый конец книги, где Санька видит опубликованные в «Правде» дневники капитана Татаринова, Йоська перечитывал раз десять. Он влюбился в героя, а вот Катю, дочь Татаринова, не одобрял: зачем она скрывала свои чувства и заставляла Саньку мучиться? Но если б не эта книга, Йоська, наверное, сошел бы с ума.

Когда в Буланихе откатилась дверь и солдаты велели выгружаться, Йоська чуть не ослеп от яркого зимнего солнца. От сильного мороза помертвело лицо и склеились ноздри. Люди не узнавали друг друга, до того обессилены были, истощены, прокопчены за две недели мучительного пути. Груза стало меньше, все запасы были съедены подчистую, до крошки. Отец вообще шел налегке: его книги пошли на растопку. Дольше всех горел «Капитал» Маркса – он был самый толстый. Отец сберег только сборник «Ленин В. И. Национально-колониальный вопрос», наотрез отказывался пустить его в печку – говорил, что в нем главные аргументы. Йоська не знал, что такое «аргументы». «Двух капитанов» Йоська заталкивал ночью под себя, а если отлучался с места, подтыкал книгу под ремень, чтоб не пришло кому в голову согреть на ней чаю.

Дед попросил отца взять мешок с семейными бурханами. Отец согласился: конечно, теперь это уже не религиозные предметы, а память об умершем дяде.

Встречавший спецпереселенцев начальник станции – высокий худой инвалид в железнодорожной шинели – хромал вдоль сидящих прямо на снегу женщин, детей, стариков.

– Это откель же такие доходяги? С северов? Правду говорят, что людоеды? А мужики ихние где? – забросал он вопросами начальника поезда, озверевшего вконец майора, спасавшегося в пути спиртом и едва державшегося на ногах.

– К Гитлеру их мужики подались – пьяно растягивая слова, майор вытащил из планшета бумагу. – Прими по списку!

Йоське опять – как при убийстве Аюшки – хотелось закричать: нет, на хуторе не выявили ни одного предателя, остальные воюют в Красной армии, которые не погибли еще. Но сил не было. Только стянул с головы буденовку и в сердцах шмякнул ею по наплавившемуся под солнцем насту – снег тут же посерел от вшей. Начальник станции остановился прямо перед ним, внимательно разглядывая семейство.

– Ну вот, какие-никакие мужички нашлись! – обрадованно воскликнул он. Отец на этих словах зашелся в кашле. – Да только довезу ли я их до лесхоза, таких дохляков? Мои староверы везти такую вшивоту побрезгуют, – начальник указал на замерших в отдалении лошадей под попонами, запряженных в добротные сани. На них бездвижно сидели мужики с заиндевевшими бородами, в огромных тулупах. – Им, что ж, розвальни потом сжигать придется вместе с пологами?

– А ты сперва прожарь их! В бане!

Слева раздался протяжный стон. Беременная Сокки держалась за живот, под ней расползалось влажное пятно.

– Рожаю… – простонала она по-калмыцки.

– Ах ты, мать твою так! – выругался начальник, без перевода ухватив суть. – Повитуха среди вас есть?

– Есть, – кивнул головой отец.

– Ну, поднимайте свою роженицу и ведите на станцию, в комнату ожидания. Для остальных соорудим костры – грейтесь пока так, ждите баню.

Две старухи: Нюдля, бабушка Балуда, и Делгир, бабушка Цебека, – повели Сокки к зданию станции по узенькой тропинке, больше похожей на вырытую в снегу траншею.

– Нам бы кипятку, – попросил дед начальника станции. – Сутки не пили.

– Водой мы богаты. А вот с едой плохо.

– Мы уже всё едим. И селедку пробовали, и грибы.

– Видишь, каких золотых работников я тебе привез? – майор хлопнул начальника станции по плечу. – И даже на одного человека больше, чем в списке. Принимай!

– Товарищ начальник! Позвольте нам последних покойников из вагона с собой забрать, дети малые, на последнем переезде умерли, хочется похоронить как положено, – обратился к майору дед.

– Вот и принял бы я твой список, а в нем мертвые души! – разозлился на майора начальник станции.

С майора сошел весь хмель:

– А если ты с приемкой проволынишь, у меня еще куча передохнет. Мне дальше двигаться надо. – И, обращаясь к деду: – Сколько их там?

– Трое. Малыши.

– Забирайте. В списках вычеркните.

Очир залез в вагон, отодрал от пола задубевшие тельца Розы и двух мальчиков, передал вниз. Матери мальчишек тут же заголосили по-калмыцки:

– Я не виновата! Я не виновата!

– Вы не виноваты! – вторили им остальные женщины. Большой материнский грех у калмыков – не уберечь сыновей, вот и отводили от себя вину.

По Розе никто не кричал. В платье-матроске, доставшемся ей от Нади, она лежала на снегу словно на белом песке. Легкий иней серебрил ресницы и посверкивал на солнце в разметавшихся волосах, будто Роза легла отдохнуть на берегу волшебного моря. Йоська тихо любовался сестрой. Смерть, оказывается, может выглядеть и красиво. Потом тетя Булгун развязала узел, достала оттуда простыню,