Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

От печки к двери тянулся длинный стол с лавками по обеим сторонам. На шестке стояла здоровенная алюминиевая кастрюля с закопченными боками, и пахло от нее рыбой и еще какой-то травой, отец сказал – укропом.

Чолункины заняли нары у печки. Никто не возражал: мужчины всегда получают лучшее. Так повелось. Так принято. Тем более это уважаемый джангарчи. Тем более партийный кадр и орденоносец. Тем более, что кроме как у Чолункиных мужчин в бараке не было. Сокки отвели самый дальний угол, занавесили его мешками – только что родившая женщина считается грязной, ей неделю к людям выходить нельзя. Старухи-повитухи разместились возле.

В кастрюле оказался суп из рыбьих голов, немного заправленный пшенкой. Бузавы вообще-то рыбу не жалуют, но голод не тетка. Проглотили все, что можно было сжевать: похожие на белесые горошины вываренные глаза, коричневые жабры и жидкий рыбий мозг вместе с хрящами. Выхлебали суп, вылизали миски – ни одной пшенной крупинки не оставили. Дед сказал, что когда-то давным-давно калмыки так посуду мыли – не водой, а языками. Йоську передернуло: как противно!

Ветер завывал всю ночь, свистел в окнах сквозь неплотно пригнанную фанеру. Но по сравнению с вагоном барак был настоящим жильем: на нары щедро навалено свежее сено, волоски в носу не смерзались от холода, и не надо жаться друг к другу – можно вытянуться в полный рост под своими одеялами.

К утру похолодало – выстыла печка. Но ветер утих, и снаружи воцарилась оглушающая тишина. Такой тишины Йоська не слышал никогда ни в городе, ни на хуторе. Окна будто затянуло белой тканью, а поверху разрисовало диковинными узорами необыкновенной красоты. Оказалось, ночью так мело, что дом завалило снегом чуть не по самую крышу.

К обеду дверь откопали бабы, которые встречали их вчера. Опять принесли суп, только не с пшенкой, а с картошкой. Где набрали столько рыбьих голов и куда дели тушки – вот что занимало Йоську, пока он хлебал варево.

После обеда пришел председатель. Сказал, что зовут его Семен Михалыч, как Буденного. Сел за стол, достал из кармана сложенную вчетверо бумагу, разгладил, всмотрелся, стал сначала фыркать, а после – хохотать.

– Это что ж у вас за имена? Куня! Чюня! Как можно девчонку называть чуней? Чюди! Чудик, что ли, дурачок, то есть? Пампук! Почти пердеж! Модня! Шивльдя! Язык сломаешь! По пьяни, что ли, имена надавали? Надя – мужское имя?!

– И женское, – пояснил отец. – Есть же в русском Саша-девочка и Саша-мальчик.

– Ну вот что! – Семен Михалыч хлопнул рукой по списку. Йоська заметил, что указательного пальца у председателя не было. – Вчера было Рожество, а скоро – Крещение. Самое время ваших ребятишек перекрестить. Им тут жить до скончания, навечно вас сюда выслали, поэтому имена детям сейчас поменяем на нормальные. А взрослые – как хотите. Кто из вас разборчиво пишет? А то у меня того… – Семен Михалыч покрутил искалеченной рукой, – ствол в руках разорвало. Горло повредило и вот, палец срезало.

– Я, – вызвался отец. – Я журналист, во время войны служил в штабе дивизии. Называйте меня Гайдаром Петровичем, если хотите.

Идея получить еще по одному имени детям понравилась. Пампука председатель наградил именем Сергей – как у Кирова. Балуд стал Борисом, Цебек Валерием, как Чкалов. Йоська попросил отца записать его Александром, как героя «Двух капитанов».

– Но у тебя же имя не калмыцкое, – тихо напомнил ему отец.

– Правильно мальчонка говорит, негоже, чтобы у спецпереселенца было имя нашего великого вождя, – вмешался председатель. – Пусть будет Санькой.

Про Вовку – что тот носит имя Ленина – Семен Михалыч ничего не сказал. Вовка менять имя не стал. Надин тезка – мальчик – получил имя Коля.

Перекрестив всех желающих, Семен Михалыч занялся подсчетами.

– На тридцать три человека – трое взрослых мужиков, из них только один трудоспособный, – он кивнул на Очира, – да и то ограниченно. Трое старше шестидесяти – балласт. Десять младше десяти – обуза. Шестеро от десяти до пятнадцати. Этих – на зачистку лесосеки. Пятеро – от пятнадцати до семнадцати, парень среди них один, – Семен Михалыч указал на Вовку. – И шесть женщин трудоспособного возраста. Можно поставить на сучкорубку. Бабоньки, – председатель оглядел барак, – кто из вас топором орудовать умеет?

Женщины потупились.

– Они, че, по-русски не понимают? – озадаченно спросил отца Семен Михалыч.

– Понимают. Но если присутствует мужчина, женщины полагают, что он ответит за них.

– Это я одобряю! – Семен Михалыч взъерошил чуб, отчего тот встал, как петушиный гребень. – А то наши бабы через эту войну так распоясались: ты им слово, они – десять.

– Не умеют наши женщины топором работать. У нас вообще запрещено деревья рубить.

Семен Михалыч досадливо крякнул:

– А не сможете валить и рубить – подохнете тут вместе со всем выводком. Никто вас просто так кормить не будет.

Встал из-за стола, окинул взглядом сидевших на топчанах женщин:

– А ну-ка, бабоньки, поднимите свои подолы, я обувку вашу осмотрю.

Женщины опасливо и робко приподняли полы одежды, открывая короткие чуни и разбитые кожаные сапоги.

– Черт-те че! – заключил Семен Михалыч после беглого осмотра. – Без ног останетесь. Наши фрицы вот какую конструкцию тут придумали.

Он достал из вещмешка пару деревянных башмаков без пятки на толстой подошве, к бокам вкруговую была прибита обойными гвоздиками плотная серая тряпка.

– Вырезают прямо из дров. Надевают на носки или портянки, на голяшку наматывают дерюжку, крепят бечевкой, как лапти. Теперь метель, работать все равно нельзя, займитесь изготовлением. Образец я вам оставляю.

Когда председатель ушел, взрослые и дети сгрудились вокруг стола, разглядывая диковинную обувь. Дед сказал, что видел такие башмаки в 1915-м, когда немцев в первый раз выселяли с Дона. Любопытный Йоська-Санька тут же спросил, выселяли ли тогда вместе с немцами и калмыков. Не было такого, ответил дед, а дядя Очир добавил, что калмыки-казаки были в почете, на казаках держалась вся дисциплина в царской армии. Отец тотчас попросил дядю Очира не углубляться, молодому поколению эти сведения ни к чему.

Про башмаки дед сказал, что ходить в них неудобно и холодно, лучше пошить из шырдыков войлочные сапоги-тооку с загнутыми носами, какие носили встарь все калмыки, и велел старухам показать молодым женщинам, как их изготавливать. Из белого шырдыка, в который сначала заворачивали домбру, а потом Розу, выкроили шесть пар тооку: деду, дяде Очиру, отцу, тете Булгун, Вовке и ему, Йоське-Саньке. Не досталось только Наде, ну да ей еще нет десяти, работать она не должна, а на улицу в такой холод лучше и