Бастион одиночества - Джонатан Летем

И превратился в винилового наркомана: выискивал теперь в музыкальных магазинах редкие старые пластинки, которые прослушивал потом с особым вниманием. Несколько лет спустя все эти записи появились на компакт-дисках, а тогда приходилось довольствоваться поцарапанными скрипучими пластинками. Я читал аннотации Чарли Джиллета, Питера Гурланика, Грега Шоу, и мои личные соображения перемешивались с их высказываниями, которые со временем превращались в мои собственные мысли, — потому что я ставил, и ставил, и ставил записи. Я научился в нужный момент закрывать рот и пускать музыку. В промежутках между песнями я не высказывался от себя лично по поводу только что прозвучавшего, а зачитывал строчки из аннотаций на конвертах. Например, Ричарда Робинсона к пластинке Говарда Тейта «Бери, пока можешь»:

«Да, Говард — это „черный андеграунд“, признавали белые люди. В его музыке — душевное волнение соула, которого не замечаешь, если не прислушиваешься к песне сердцем. Таково все творчество Говарда: в нем бесстрастность самой земли, медленное движение от зарождающегося дня до сгущающихся сумерек».

Разве можно высказаться более красиво? По-моему, не имело смысла даже пробовать. Я зачитывал куски из аннотаций и ставил музыку — целую сторону пластинки. Вот так, в подвальной студии KALX я сделал для себя еще одно открытие: все время мира было моим. Я понял, что если человек верит в свое призвание, то готов отдать делу всего себя. Я почувствовал, что стал в чем-то похож на Авраама: подобно отцу, наносившему краску на целлулоидную ленту, я выстраивал тропинки в ночи, ставя двух — трехминутные композиции.

Общаться в студии было практически не с кем. Коллективные сборища здесь никогда не устраивались. Ты виделся только с теми людьми, которые сменяли тебя в эфире, и то мимоходом. Но я все же сдружился с компанией диджеев, в том числе и бывших, которые собирались, чтобы вместе поиграть в софтбол. Они именовали себя «Лигой людей». Мы встречались по воскресеньям на так называемой площадке глухой школы и, разделяясь на команды независимо от половой принадлежности, начинали игру без счета, но непременно с обилием пива и разных копченостей. Десять лет тренировок со сполдином и палкой от метлы сделали из меня неплохого бейсболиста, хоть и отличавшегося одним-единственным умением: бросать мяч. Остальные диджеи подшучивали над моей предсказуемостью.

Объяснить им, на какой узкой площадке я играл в бейсбол на Дин-стрит, что первая и третья базы располагались у нас на проезжей части, а второй служил канализационный люк на противоположной стороне улицы, было невозможно. Игра в Бруклине порой заканчивалась забрасыванием мяча в чье-нибудь окно. Все мои новые приятели родились и выросли в Калифорнии — и в детстве им не приходилось играть на дороге перед домами. Как-то раз, задумав произвести впечатление на одну девчонку из «Лиги людей», я в один день забил целых три контрольных мяча. То воскресенье могло бы стать самым счастливым в моей жизни. Если бы за моими бросками наблюдал и Мингус Руд.

Успехов в игре с «Лигой людей» я добивался без помощи кольца Аарона К. Дойли. Оно теперь лежало на полке в моем шкафу. О своей роли самого несчастного на свете супергероя я мало-помалу позабыл. Теперь я был калифорнийцем. Встречался с калифорнийскими девушками, жил в калифорнийском доме. Бросив учебу, потому что она больше не представляла для меня ни малейшего интереса, я начал работать музыкальным критиком в приложении к газете KALX «Аламеда Харбинджер». О кольце и Аэромене я вспомнил лишь через три года. После того как вновь испытал унижение.

С Люсиндой Хэкке мы поехали на концерт Джонатана Ричмана в Окленде. На втором курсе Люсинда перевелась в Беркли из Сент-Джона в Аннаполисе и стала поклонницей KALX. В этот ветреный мартовский вечер было наше третье свидание. После концерта мы сели в почти пустой автобус — на предпоследний ряд сидений — и поехали в Беркли. Быть может, мне захотелось доказать Люсинде или самому себе, что я нисколько не боюсь третьего пассажира автобуса — сутулого чернокожего парня в углу, — поэтому я и решил сесть прямо перед ним. На мне была шерстяная шапка, полосатый шарф и очки в черной оправе, как у Бадди Холли или Элвиса Костелло, — знак того, что я неравнодушен к рок-музыке. Но этому парню я наверняка казался карикатурной жертвой: Вуди Алленом, забравшимся в его автобус. Он подошел и локтем поднял мой подбородок, давая понять, что может прибегнуть к мерам и пожестче.

— Эй, ты. Это твоя подруга?

Люсинда моргнула. Мне показалось, окна автобуса окрасились в черный цвет. Водителю в кабине не было до нас дела. У меня запылали щеки.

— Доллара у тебя, случайно, не найдется? В долг?

Сценарий Восточного побережья ничем не отличался от уличной драматургии Западного. Или, может, этот тип что-то прочел на моем затылке. Я взял Люсинду за руку и увел к кабине. Мы сели прямо за водителем, но он даже не посмотрел на нас.

— Что ты собираешься делать? — шепотом спросила Люсинда.

Я шикнул, прося ее замолчать.

— Ты что, не можешь ответить на простой вопрос? — крикнул парень сзади. — Я с тобой разговариваю, слышишь, ты?

Вскоре он вышел через заднюю дверь, на прощание долбанув рукой по стенке азтобуса. Мы продолжили путь молча: я и водитель — сгорая со стыда, Люсинда ни жива ни мертва от страха. В ее глазах горело непонимание. Почему я злился на нее? Все произошло точно так же, как в последний раз во дворе школы № 293. Поразительно. Задаваясь массой вопросов, я знал, что никогда на них не отвечу.

С того дня я ни разу не звонил Люсинде. И никогда не надевал те очки.

Костюма Аэромена больше не было. Он гнил в полиции, в каком-нибудь пакете для вещественных доказательств или давно сгорел на свалке. Какая разница? Теперь я надумал создать нечто менее броское, поэтому отказался от плаща Супермена и решил остановиться на варианте с маской, на неком подобии Зеленого Шершня. Мне захотелось отобразить в новом костюме недавно возникшую во мне страсть к кино сороковых и пятидесятых, свои впечатления от нарядов марвеловских персонажей, которые в моем воображении смешались с безумными одеяниями ребят из «Кисе» и «Ти Рекс», и при этом позаимствовать некоторые элементы формы «Хьюстон Астрос». Наши накидки — Мингуса, Аарона Дойли, моя — все равно не помогали в полете. Я принялся ходить по магазинам Беркли в поисках подходящего костюма с неширокими лацканами на пиджаке, из коричневой или зеленой блестящей ткани — в общем, чего-то экстравагантного, запоминающегося и достойного высоких устремлений Аэромена. А потом я внезапно обнаружил, что мои поиски бессмысленны: Аэромена больше не существовало, поэтому наряды не требовались. Возможности кольца со времени моих полетов в лесах Кэмдена круто изменились.

Я узнал об этом однажды вечером, на абсолютно трезвую голову, забравшись на высокий холм, с которого были видны крыши роскошных домов на берегу, зеленые поля за студенческим городком, в том числе и «площадка глухой школы» па окраине равнины, простиравшейся до самого океана. Я ушел за город, чтобы собраться с духом, воскресить в памяти прежние полеты — не городские, а лесные и озерные. Я решил, что полечу вниз с холма и приземлюсь, быть может, прямо на «площадке глухой школы». Бороться за справедливость я в этот день не собирался — еще не обзавелся костюмом и не наметил никакого плана. Мне хотелось просто потренироваться.