Исчезновение Стефани Мейлер - Жоэль Диккер

Если она не сидела в гостиной, значит, готовила на кухне. По дому расползались неслыханные запахи. На плите все время что-то булькало, холодильник всегда был забит под завязку. Когда Наташа готовила, бабушка с дедушкой, сидя за маленьким столиком и не сводя с нее влюбленных глаз, уписывали за обе щеки блюда, которые она перед ними ставила.

Подвальная комната стала ее спальней; она превратила ее в небольшой уютный дворец в теплых тонах; здесь все время курились благовония. Все выходные она проводила там, читала с утра до ночи. Мне было очень любопытно, что происходит в комнате, я часто спускался в подвал, подходил к ее двери, но так и не осмелился постучать. В конце концов бабушка, видя, что я слоняюсь по дому, устраивала мне выволочку:

– Чем болтаться без дела, отнеси нашей гостье, – велела она, вручая мне поднос с дымящимся самоваром и еще горячим печеньем. – Приветливее надо быть, ясно тебе?

Я скорей бежал в подвал со своим драгоценным грузом. Бабушка глядела на меня с растроганной улыбкой: я даже не замечал, что на подносе стояли две чашки.

Я стучал. Из-за двери раздавался голос Наташи, велящий мне войти, и сердце у меня начинало биться вдвое быстрее.

– Бабушка тебе сделала чаю, – робко говорил я, приоткрыв дверь.

– Спасибо, Krassavtchik, – улыбалась она.

Чаще всего она лежала на кровати и глотала книгу за книгой. Я послушно ставил поднос на журнальный стол у диванчика и несколько нарочито выстраивался рядом.

– Так ты входишь или уходишь? – спрашивала она.

Сердце у меня выскакивало из груди.

– Вхожу.

Я усаживался рядом с ней. Она наливала нам чаю, потом сворачивала косяк, и я не мог оторвать глаз от ее пальцев с накрашенными ногтями, скручивавших папиросную бумагу. Потом она лизала кончик сигареты и заклеивала его.

Ее красота слепила меня, мягкость заставляла таять как воск, а ум покорял. Не было такой темы, на которую она не могла бы поговорить, не было книги, которой бы она не прочитала. Она знала все и обо всем. А главное, к величайшему моему счастью, она, вопреки словам дедушки с бабушкой, вовсе не приходилась мне кузиной – во всяком случае, чтобы найти нашего с ней общего предка, пришлось бы возвращаться в прошлое на доброе столетие.

Шли недели, затем месяцы. Присутствие Наташи привнесло в дедушкин дом невиданное прежде оживление. Она играла с дедушкой в шахматы, вела с ним нескончаемые разговоры о политике и превратилась в настоящий счастливый талисман для кучки стариков из мясной лавки, которые отныне переселились в кафе на Куинс-бульвар и с которыми она общалась по-русски. Она ходила с бабушкой по магазинам, помогала ей по дому. Они вместе возились на кухне, и Наташа оказалась несравненной поварихой.

Часто в доме звучали телефонные разговоры, которые Наташа вела со своими кузинами – настоящими, – рассеянными по всему земному шару. Иногда она мне говорила: “Мы словно лепестки круглого, роскошного одуванчика; ветер подул, и мы разлетелись по разным уголкам земли”. Она часами висела на телефоне – либо в своей комнате, либо в прихожей, либо на кухне, где был длинный провод, болтала на самых разных языках и в любое время для и ночи, в соответствии с часовыми поясами. У нее была кузина в Париже, кузина в Цюрихе, в Тель-Авиве, в Буэнос-Айресе. Говорила она то по-английски, то по-французски, то на идише, то по-немецки, но чаще всего по-русски.

Ее звонки, наверно, обходились в астрономические суммы, но дедушка и не думал возражать. Наоборот. Нередко он без ее ведома снимал параллельную трубку в соседней комнате и увлеченно слушал разговор. Я устраивался рядом, и он мне тихонько переводил. Так я понял, что она часто рассказывает кузинам обо мне, говорит, что я красивый и чудесный, что у меня блестят глаза. “Krassavtchik – это значит красивый парень”, – как-то объяснил мне дедушка.

А потом наступил Хеллоуин.

В тот вечер, когда первая стайка детей позвонила в дом попросить конфет, а бабушка устремилась к двери с ведром ледяной воды, Наташа громовым голосом пресекла ее порыв:

– Ты что делаешь, бабушка?

– Ничего, – жалобно ответила бабушка и пошла с ведром обратно на кухню.

Наташа, загодя приготовив миски с разноцветными конфетами, вручила их бабушке с дедушкой и отправила их открывать. Счастливые дети с криками восторга нахватали полные руки конфет и скрылись в ночи. А бабушка с дедушкой, глядя им вслед, приветливо кричали:

– Веселого Хеллоуина, ребятишки!

Наташа создавала в Риго-парке настоящий вихрь радости и творчества. Если она не сидела на лекциях и не готовила, то фотографировала квартал или шла в городскую библиотеку. Она все время оставляла бабушке с дедушкой записки, чтобы они знали, где она и что делает. А иногда просто так, вместо “здравствуйте”.

Однажды я пришел из школы, и бабушка, увидев меня в дверях, завопила, угрожающе тыкая в меня пальцем:

– Ты где была, Джессика?

Когда бабушка очень на меня сердилась, ей случалось звать меня Джессикой.

– В школе, бабушка. Как всегда.

– Ты не оставил записку!

– Зачем мне оставлять записку?

– Наташа всегда оставляет записку.

– Но вы же знаете, что по будням я всегда в школе! Где мне еще быть?

– Шайка мелких ублюдков! – возвестил дедушка, появляясь в дверях кухни с миской соленых огурцов.

– Какое говно! – отозвалась бабушка.

Одним из главных потрясений, вызванных присутствием Наташи, стало то, что дедушка с бабушкой прекратили ругаться, по крайней мере в ее присутствии. Кроме того, дедушка перестал курить за едой мерзкие сигареты без фильтра, и оказалось, что дедушка с бабушкой вполне могут прилично держаться за столом и вести интересные разговоры. Я первый раз в жизни видел дедушку в новых рубашках (“Это Наташа купила, говорит, что мои дырявые”), а бабушку – с заколками на голове (“Это Наташа меня причесала. Она говорит, я красивая”).

А меня Наташа приобщила к неведомому – к литературе, к искусству. Она открыла мне целый мир. Мы вместе ходили в книжные магазины, в музеи, в картинные галереи. По воскресеньям мы часто отправлялись на метро в Манхэттен, шли в музей, в Метрополитен, МоМА, Музей естественной истории, Уитни. Или в какой-нибудь пустой обшарпанный кинотеатр смотреть фильм на непонятном языке. Мне было все равно: я смотрел не на экран, я смотрел на нее. Пожирал ее глазами. Эта абсолютно эксцентричная, абсолютно невероятная, абсолютно эротичная юная женщина приводила меня в смятение. Фильмы она проживала всем сердцем: сердилась на актеров, плакала, злилась, опять плакала. А когда зажигался свет, говорила: “Здорово как, правда?” Я отвечал, что ничего не понял. Она смеялась, обещала мне все объяснить. Вела меня в ближайшее кафе, потому что нельзя же оставить меня в неведении, и пересказывала фильм с самого начала. Обычно я не слушал. Я просто смотрел ей в рот. Я перед ней преклонялся.