Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь - Рафаэль Сабатини

– Гром и молния! – яростно выкрикнул Джервас. – Вы вздумали давать мне уроки!

– А разве вы не поняли, что нуждаетесь в уроках? – вежливо осведомился дон Педро.

Джервас сделал выпад, и все остальное произошло так чрезвычайно быстро, что он не успел опомниться. Клинок испанца отразил его яростный удар жестче, чем раньше. Со звоном скрестились клинки, звякнули друг о друга эфесы. Вдруг дон Педро выкинул вперед левую руку и стиснул правое запястье Джерваса. Дальше события развивались молниеносно. Испанец бросил свою рапиру и, прежде чем Джервас разгадал его замысел, выхватил у него оружие.

Итак, Джервас был обезоружен, его рапирой завладел противник. Джервас стоял красный от злости, пот с него катился градом, а испанец, спокойно улыбнувшись, поклонился, как бы давая понять, что он выполнил свой долг и дуэль закончена.

А затем, будто этого унижения было мало, Джервас увидел Маргарет. Бледная, с широко раскрытыми глазами, она притаилась в углу живой изгороди, прижав руку к груди.

Джервас не знал, давно ли она тут, но, уж конечно, она была свидетельницей его поражения. В эту горькую минуту Джервас пожалел, что дон Педро не пронзил ему сердце своей рапирой.

Джервас чувствовал себя ужасно глупо, сильная бледность проступила на его смуглом, разгоряченном от поединка лице, когда он увидел, что явно рассерженная Маргарет быстро направилась к нему.

– В чем дело? – требовательно спросила она, смерив каждого из них уничтожающим взглядом.

И разумеется, ей ответил дон Педро, ни на минуту не терявший самообладания.

– Да так, пустое. Немного пофехтовали, чтобы сэр Джервас усвоил кое-какие приемы. Я ему продемонстрировал кое-что из итальянской школы фехтования.

Он протянул Джервасу его рапиру эфесом вперед.

– На сегодня хватит, – произнес он с вежливой улыбкой. – Завтра я покажу вам новый прием и как его отражать.

С дьявольской тонкостью он выдал то, что якобы хотел скрыть: как благородно он пощадил соперника.

Ее светлость бросила на него высокомерный взгляд.

– Будьте любезны, оставьте меня наедине с сэром Джервасом, – приказала она ледяным тоном.

Испанец поклонился, поднял с земли рапиру, пояс и послушно удалился.

– Джервас, я хочу знать правду! – властно сказала она. – Что произошло между вами?

Он весьма откровенно сообщил ей подробности, не делавшие, как он считал, ему чести.

Маргарет терпеливо выслушала его, все еще бледная и с дрожащими губами. Когда Джервас закончил свой рассказ и понурив голову стоял перед ней с виноватым видом, Маргарет некоторое время молчала, будто не могла найти нужных слов.

– Кажется, вы намеревались помочь мне стать послушной дочерью? – сказала она наконец, и в ее вопросе звучало утверждение.

Джервас понял смысл ее слов, но мужество покинуло его, и он продолжал рассматривать помятую траву. Он сознавал, что Маргарет, естественно, откажется выйти замуж за такого неотесанного мужлана, который все делает через пень-колоду. У него уже не было смелости защищаться, приводить какие-то доводы в свою пользу.

– Ну? – нетерпеливо спросила Маргарет. – Почему вы мне не отвечаете? Или вы потеряли голос, беседуя с доном Педро?

– Возможно, – горестно подтвердил он.

– Возможно! – передразнила его Маргарет. – Вы полагали, что вам лучше быть убитым?

Джервас ответил вопросом на вопрос; он вполне мог задать его сам себе и найти ответ в ее волнении и злости.

– Поскольку моя смерть была бы вам глубоко безразлична, к чему это беспокойство?

Смятение невольно выдало Маргарет.

– Кто сказал, что мне это безразлично? – воскликнула Маргарет, уже в следующее мгновение готовая прикусить себе язык.

Ее слова совершенно преобразили стоявшего перед ней молодого человека. Он смотрел на нее, не веря своим ушам, его била дрожь.

– Маргарет! – голос его зазвенел. – Вам была бы небезразлична моя смерть?

Она тут же прибегла к чисто женскому притворству.

– Разве не ясно? – Маргарет передернула плечами. – Кому нужно, чтобы судьи узнали, как вы погибли? Разразился бы такой скандал, что о нем узнали бы и в Лондоне.

Джервас вздохнул и снова впал в уныние.

– Вы только это и имели в виду? Только это?

– А что еще, по вашему разумению, я имела в виду? Одевайтесь, молодой человек! Мой отец ждет вас. – Маргарет отвернулась от него. – А кстати, где вы бросили мою лютню? Если вы ее разбили, я вас так легко не прощу.

– Маргарет! – позвал он уходящую девушку.

Она задержалась у изгороди, глянула на него через плечо.

– Я вел себя как дурак, – печально сказал он.

– По крайней мере, тут мы можем прийти к согласию. Что еще?

– Если вы меня простите… – Не закончив фразы, Джервас догнал ее. – Все из-за вас, Маргарет. Меня бесило, что я постоянно вижу вас с этим испанцем. Это было выше моих сил. Мы были так счастливы, пока не появился он…

– Я не скажу, что была несчастлива и потом.

Джервас выругался сквозь зубы.

– В том-то все и дело! В том-то все и дело!

– В чем дело?

– В моей проклятой ревности. Я люблю вас, Маргарет. Я бы отдал жизнь из-за любви к вам, дорогая Маргарет.

– Клянусь честью, я верю вам, – насмешливо сказала она, – тем более что вы уже предприняли такую попытку. – Она сделала шаг, другой и снова помедлила. – Одевайтесь, – повторила она, – и, ради бога, будьте благоразумны.

С этими словами она удалилась.

Но когда Джервас мрачно взялся за шнурки, Маргарет вернулась.

– Джервас, – начала она очень серьезно и сдержанно, – если мое прощение что-то значит для вас, обещайте, что это не повторится.

– Хорошо, – с горечью сказал он, – я обещаю.

– Поклянитесь, – настаивала она.

Джервас с готовностью поклялся, но, судя по всему, не понял причины ее беспокойства. В этой ситуации некоторое самодовольство ему бы не помешало, но самодовольство было не в характере сэра Джерваса Кросби.

Никогда еще Джервас не испытывал такого унижения, как уходя в тот день из поместья Тревеньон. У другого такое унижение вызвало бы прилив злости, побуждающей к мелкому мщению, – случай всегда найдется. Сэр Джервас корил сам себя и мучился от стыда. Собственное поведение вызывало у него отвращение: он вел себя как дурно воспитанный школяр, и дон Педро обошелся с ним соответственно, проявив великодушие, что само по себе было жестокостью – своего рода воспитательной поркой для души.

Теперь ему не миновать презрения Маргарет, и оно оправданно – эта мысль была для него невыносима. В своем крайнем уничижении он именно так истолковал негодование Маргарет. Ослепленный им – ведь уничижение ослепляет не меньше тщеславия, – Джервас не почувствовал за негодованием Маргарет горячего участия.