Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

туже. Иной раз проснёшься среди ночи, снилось будто стены со всех стороны надвигаются, мечешься, как волк в кольце лесного пожара, а бежать некуда. Чисто по рукам-ногам путами стянули, не шевельнуться.

— Жить хорошо.

Стюжень и сам прислушался, и знак сделал: «Тс-с-с-с!» Сивый только брови вздёрнул в немом вопросе.

— Не слыхал? Ровно скрежет зубовный чей-то? Говорит, будто жить хорошо, и скрежет!

Ага, смешно. Безрод осторожно потянул губы в стороны. Если сделать это резко, нет-нет да и ловишь себя на чувстве, будто рубцы расходятся. Точно стегают плёткой по морде, больно, жгуче, и до зуда в ногах хочется бежать до зерцала, поглядеть, не идёт ли кровь. Только того не хватало, чтобы Жарик увидел с кровью на усах, чисто волчару после охоты. Вот взять бы этого верзилу, Тычка да Урача, поселить в Большой Ржаной, чтобы не бегали больше по всей стране то за одним, то за другим. Хватит уж. Набегались. Выйдут старики рано утром с Улыбаем на реку порыбачить, а ты им в обед бражки на берег принесёшь, сам принесёшь, а не отрока отправишь, нальёшь всем в чарки, сядешь подле и будешь сокрушённо слушать, какой ты есть молодой и глупый балбес. Слушать и улыбаться. Хуже нет, когда уже некому из стариков на тебя ворчать, а наоборот, кто-то такой же молодой и глупый, как ты некогда, тащит тебе на рыбалку бражки, садится подле и с сияющей мордахой ждёт наставлений, а ты с недоумением оглядываешься и с ужасом понимаешь, что теперь тот старик с нравоучениями — ты! Упасите боги подольше от такого!

— Чего разлыбился, морда твоя хитрая?

— Рыбалку любишь?

— Ну, люблю.

— В Большой Ржаной хорошая. Окуни — во! Стерляди — во! А судачок…

— Сволочь ты, Сивый. Сволочь и скотина! Ну не сейчас же!

— В общем, заглотил?

— А то! Закончится эта бодяга, если живы останемся, обязательно порыбачим.

— А не сильно мы на запад ушли? С утра всё вправо забираем.

— Глазастый! По пути заскочим кой-куда.

— Из-за этого ты под утро зубами скрипел, да матерился?

— Слышал? Я-то думал шепчу.

— Птицы на день пути разлетелись от страха.

Старик вздохнул, рубанул воздух рукой.

— Здесь недалеко есть один из наших. Ну, ворожец. Как бы отряжен для помощи в делах местному боярину — тут Званец сидит — на самом деле хранит тутошний летописный свод. И под утро…

Старик замер, прикусив ус. Безрод молча ждал продолжения.

— В общем, беда какая-то с ним. Только и успел зов помощи услать.

— То-то мне под утро какая-то ерунда снилась.

— Тоже поймал? Ну с тебя, босота, станется.

— Зачем кому-то ворожец? Любви возжелал, а тот заговаривать бабу отказался?

— Не знаю, — мрачно пожал плечами старик. — Приедем, выясним.

* * *

— Гля, куда показываю, — Стюжень простёр ручищу вправо. — Званцово подворье. Чуть дальше, во-о-он там, деревенька, а слева, на самой меже леса и поля стоит сруб. Увидел?

Сивый усмехнулся.

— Уж куда мне до тебя! Сокол ты наш!

Старик отвесил Безроду легкий подзатыльник.

— Дурень! У самого уже дети, а ведёшь себя, как беспортошный!

— Ты ведь не расскажешь Жарику?

— Тьфу, бестолочь! Пошли по кромке леса. Пока не прижмёт, на открытое не полезем. Не хочу у Званца задерживаться.

Избёнка ворожца, как водится, стояла от всех наособицу, даже дверью была развёрнута прочь от подворья — не разглядишь, кто пришёл к ворожцу, кто ушёл. Сивый вытащил меч из ножен, шёл полуприкрыв глаза, но старик, вполвзгляда присматривавший за Безродом, положил бы собственную голову, что «босота» не только смотрит, но и слушает, и нюхает, ровно волчара.

— Я первый.

Стюжень кивнул. Сивый махом перелетел через три широкие ступеньки и влетел в раскрытую дверь. Через мгновение показался в створе и махнул — входи.

Светоч давно прогорел, и всего-то света был тот, что лился через распахнутую дверь. Привалясь к ложу, на полу сидел средних лет человек и недвижимо глядел в стену, чуть в стороне от двери, Стюжень, впрочем, как вошёл, тоже уставился в одну точку и не мог отвести глаз: в боку ворожца зияла рана, потёки крови залили подол рубахи, порты и пол, затекли меж досок. И всё-таки гляделки выиграл подрезаный хозяин: подскочил ведь как ужаленный именно Стюжень.

— Услышал? Это хорошо…

Верховный на месте подпрыгнул, будто гадюку на полу увидел, и при том выматерился так, что даже дверь скрипнула — хотя могла и от ветра колыхнуться — и сделал первое, что делает удивленный человек, если рядом есть хоть одна живая душа: вытаращился на Сивого — а ты почему не подскочил, не пучишь глаза и усмехаешься?

— Он уходит, — Безрод без лишних проволочек закатал рукав, разрезался о нож, собрал ладонь ковшиком.

Стюжень присел около собрата, молча оглядел рану, сокрушённо покачал седой головой.

— В печень. Много крови Бакун потерял. Боюсь, это всё.

Безрод опрокинул ладонь-ковшик над раной. Ворожца затрясло, закорёжило, застучало о пол, старик был вынужден обхватить подранка и держать, чтобы тот не упал на пол плашмя. Бережно уложил на доски, положил раненому под голову свой мешок.

— Дурень! Как вошли, чего молчал? Чуть родимчик не хватил!

— А чтобы ты нос не задирал! Год назад помнишь? — прохрипел Бакун.

— Помню, — поморщился Стюжень. — Нет, ты погляди на него! Дыра в боку, а он старые счёты сводит. Ты не того должен бояться!

— Я ворожбой держался до твоего прихода. Всё высосал. Теперь уж точно уйду.

— Здесь прохладно, — Сивый согласно кивнул, показал на лавку — на ней серебрился толстый слой инея.

— Кто тебя?

— Я его не знаю. Шёл в подворье, к Званцу, уже было пара шагов осталась как что-то толкнуло: а дай, думаю, вернусь, летописницу проверю. А там этот шурует. Какой-то свиток унёс.

— Какой?

— Не смог узнать, ноги не держали. Еле-еле по лесенке выбрался наверх, да тут и упал.

— В этом месте летописница под землей, — пояснил Безроду Стюжень. — Скала на поверхность выходит, в ней расщелина. Над скалой сруб и поставили.

— А мыши?

— Свитки в сундуках. Ну прогрызут какой, другой делаем.

— Понять не могу, кому нужны летописи, — прохрипел Бакун. — Но… он был из наших. Я ворожачий дух почуял.

— Молодой, старый?

— Помоложе меня.

— Лет сорок? Тридцать? Двадцать?

Бакун устало пожал плечами, поморщился, на несколько мгновений прикрыл глаза. Стюжень кивнул на раненного, мол, пригляди, сам встал, прошёлся по горнице, нашел рядок кузовков с травами, заглянул в каждый. Из крайнего в ряду взял несколько листьев, сунул Безроду в зубы, жуй. Сивый зажевал, молча показал на Бакуна, поднял брови. Старик печально покачал головой из стороны в сторону, руки сложил крест-накрест.

— Что-то яблочка захотелось, — верховный бросил на Сивого многозначительный взгляд. — У нас нигде не завалялось?

Безрод лишь руками развёл. Нет.

— Вот ты у нас верховный ворожец, даже, говорят, неглупый дед, — раненый открыл глаза, поморщился, — так скажи мне, для чего летописи переть?

Стюжень на какое-то время замер, будто это изба заговорила, или лавка, потом усмехнулся и низко поклонился, до земли.

— Ты гляди, — раненый улыбнулся Безроду из последних сил, — За умного деда благодарит.

— Умный-то умный, — развёл руками старик, — только я всё равно не понимаю, зачем таскать летописи. Нет, они, конечно, очень важны, но продать их задорого и потом всю жизнь безбедно плевать в потолок не получится. Хватит жевать, давай сюда.

Безрод вывалил жвачку на подставленную ладонь Стюженя, тот опустился на колени подле собрата, затолкал в рану.

— Сейчас полегчает, дружище.

— И глядит на меня нагло так, глаз не прячет, — Бакун упер взгляд в потолок, вымученно улыбнулся — полегчало. — Смотрю, из сумы кончик свитка торчит. Я ещё с лестницы наземь ступить не успел, а этот молча нож достал.

— Ты говори, говори, — Стюжень держал подранка за руку, палец на живчике, чему-то довольно кивнул. — Ни за что не поверю, что ты просто так это проглотил.

— Ну… не проглотил, ты же меня знаешь.

— Знаю, потому и спрашиваю. В рожу ему светочем засадил?

— Как узнал? Ворожец что ли?

— Очень смешно.

— Разбил светоч прямо на его башке. Нескоро ещё волос отрастёт, масло, сам знаешь, штука приставучая, аж палёным завоняло. А он меня ножичком.

— Летописи ведь мог сжечь, балда!

— Не мог. За дурака держишь?

— Ладно, не мог, — верховный пошёл на попятный. — Если с лестницы, то не мог.

— И не оставляй место надолго, — прошептал Бакун. — Не проходной же дво…

Он не закончил. Стюжень выпустил его руку, прикрыл остекленевшие