Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

вокзал с цветами проводить меня на свидание с внуками. Неизменный друг Саша Жолондзь упросил начальника поезда поменять мне верхнюю полку на нижнюю. Взволнованы были, кажется, не только близкие, но и просто знакомые: «Наконец-то! Увидите обоих внуков, познакомитесь с невесткой!»

Пансионат располагался на берегу севастопольской бухты. В восемнадцатиметровой комнате, кроме Ани с детьми, жили ещё мать с семилетним сыном. Попытки легально поселиться в пансионат или на квартиру к кому-то из обслуживающего персонала терпели крах. Везде и всё было занято. В конце концов сестра-хозяйка шепнула:

– Да не ходите вы никуда. Попросите соседку не жаловаться и ночуйте вместе со своими. Я подкину вам одеяло с подушкой.

Благодарная сердобольной соседке, согласившейся на увеличение коммуны, и смущённая тем, что невестка уступила мне свою кровать, я провела возле детей весь срок путёвки на птичьих правах. Дети радовались морю так, что ничего, кроме него, и знать не хотели. Прямо из столовой наперегонки мчались на пляж.

– Хочешь, я научу тебя плавать? – зазывала я то одного, то другого. – Хочешь, покажу, как лежать на спине?

– Я сам, я сам, – восставали оба против посягательств на их свободу.

Старший, Алёша, раздумчивый, с мягким сердцем, незамедлительно вставал на защиту, если кто-то обижал младшего. А маленький Андрей, олицетворявший собой страсть и азарт, бросался в воду, барахтался до посинения и ни за что не желал вылезать на берег. Мне нравилось полное растворение невестки в детях, степенное внимание, с которым она вникала в любую их просьбу. Дети к ней льнули.

Моё имя в доме сына не произносилось. Старший внук меня уже забыл. Младший вообще не понимал, кто я такая. Аня представила меня детям как «Тамару Владимировну». Мой приезд ставил её в крайне сложное положение. Она не могла решить: признаться мужу по телефону, что я здесь, или продолжать скрывать.

Поддерживать какое-то подобие совместности в восемнадцатиметровом общежитии на шестерых было нелегко. Я не имела возможности предстать перед детьми ни родной бабушкой, ни щедрой «тётей», покупающей им лакомства и фрукты, организующей прогулки по морю. На это у меня просто не было денег. Безличное присутствие рядом с детьми мне самой виделось неестественным.

К ночи прибрежный песок остывал, становился колким. Море отчуждалось, будто над ним воцарялся какой-то мрачный властелин. В коттеджах пансионата одно за другим гасли освещённые окна. Я сидела на погружённом во тьму берегу с окаменелым, жёстким сознанием своей фатальной ненужности. Уложив детей спать, невестка пришла за мной, отыскала в темноте, села рядом. Невесело, напевно стала уговаривать:

– Что же вы так убиваетесь, Тамара Владимировна? Пойдёмте домой. Уже поздно.

По скупости и односложности её рассказов о доме трудно было понять, как сложились их отношения с Юрой. В тот поздний вечер на берегу моря кое о чём я отважилась её спросить:

– Скажи, пожалуйста, как мой сын относится к Вере Петровне?

– Бывает, срывается, резко ей отвечает, но вообще, по-моему, любит её, – ответила Аня.

– А она?

– Она плоха.

– Что значит «плоха»?

– У неё… онкология.

– Так серьёзно?

– Похоже, очень серьёзно. Встает иногда с постели что-то ему сготовить.

– Сготовить ему? Ему одному?

– Да.

С чем же таким феноменальным я встретилась в собственной жизни, если женщина, имея своего ребёнка, вписывает себя матерью в фальшивые метрики чужого, воспитывает его и любит так сильно и преданно? Кроме того, что он был для неё ставкой в борьбе за брак с Филиппом, было, значит, ещё и другое? Если, не обращая внимания на его жену и детей, Вера Петровна, больная, вставала с постели, чтобы приготовить обед ему одному, это не могло не отразиться на Юриной семейной жизни.

Разговор невестке был явно в тягость. Позже я узнала, что они со свекровью с самого начала не питали друг к другу приязни, что Аня, несмотря ни на что, ухаживала за Верой Петровной до конца. Но тогда она добавила только, что у Веры Петровны рак гайморовой полости, причиняющий ей мучения.

Семья севастопольских родственников Ани была необычайно тёплой. Взрослые и дети дружно лепили пельмени, дружно их уничтожали; все вместе ходили на прогулки, вместе играли и шутили… Два дня, проведённые в их доме после пансионата, были бесценным даром. Даже близость с детьми показалась возможной.

Несколько лет назад, в один из приездов Юры, в попытке вызвать интерес сына к моим воспоминаниям я прочла ему страницы о его рождении. Через некоторое время Юра неожиданно позвонил:

– Хочешь, я дам здесь одному знакомому твою рукопись?

– Зачем?

– Может, он попробует её издать.

– Но ты же рукопись не читал. Сначала прочти её сам.

Юра снова замолчал. Снова на годы.

Собираясь в Севастополь, я написала на титульном листе: «Сыну! С надеждой!» – и взяла книгу с собой, чтобы передать её через невестку. Узнав, что Вера Петровна так тяжело больна, с просьбой решила повременить.

– Я привезла Юре свои воспоминания о прошлом. Но сейчас не самый подходящий момент. Отдашь ему книгу, когда увидишь, что острый период прошёл и он успокоился, – попросила я Аню.

Вера Петровна умерла через девять месяцев, 10 мая 1994 года.

Уже много времени спустя я в телефонном разговоре с невесткой спросила, отдала ли она сыну книгу.

– Отдала. Видела, как он её читал, – ответила Аня.

И наконец он позвонил. Был собран. Разящим тоном принялся рубить:

– Филипп Яковлевич и Вера Петровна – мои родители, а ты их – ненавидишь! Двадцать пять лет бьёшь меня этим! Сколько я себя помню, била своими поступками, своими письмами!

– Поступками? Какими?.. Письмами?

– Ты никогда меня не понимала! Не умеешь, не можешь, не хочешь понять!

– Они украли у меня ребёнка, Юра. То, что я к ним чувствую, имени не имеет. Это не ненависть. Это – иное. Я могла совершить тьму ошибок в поиске путей к тебе. Но то, что двадцать пять лет бью тебя ненавистью, – несправедливое обвинение.

– Я только теперь понял, почему меня к тебе не тянуло. Я приезжал в командировки в Ленинград, в Кронштадт, шёл к тебе, но поворачивал обратно. Не хотел к тебе идти. Для меня родители – они. Ясно? Я говорю искренне…

Сердце у меня леденело.

– При всей тяжести разговора за искренность и правду – благодарю. Так лучше. Яснее, чем не прочитанные и возвращённые тобой письма. Я в этих письмах писала не о твоих родителях. Это были попытки найти общий язык с тобой.

Накопленные сорокавосьмилетним человеком чувства хлестали через край. Но я – слушала. Должна была выслушать его. Ему надо было высказаться до конца, а мне – до конца понять