Проклятый город. Однажды случится ужасное... - Лоран Ботти
Шрифт:
Интервал:
— ОН с нами этой ночью, — благоговейно прошептал Жиль Камерлен. В отличие от Пьера, он был одержим искренним рвением в своем служении Князю тьмы, отчего во время спиритических сеансов ему порой удавались поразительные вещи. Жиль верил в помощь сил зла и, по моим наблюдениям, в самом деле ее получал.
На губах Клеанс появилась одна из ее легких загадочных улыбок, в которых сквозило чувство превосходства. Интересно, а насколько она во все это верит? Но я знал, что это совершенно беспредметный вопрос, — если бы Пьер сказал, что способен полюбить только женщину-птицу, Клеанс уселась бы на метлу.
— Вы должны образовать круг. Встать по одному вон туда… и туда… и туда. Я не должен вас видеть. И слышать.
Теперь я заметил пять деревьев, образующих окружность, центром которой было то место, где находился Пьер. Пять убежищ, похожих на ажурные сквозные гроты. Мы разошлись и укрылись под деревьями, как он нам приказал. Никто из нас и не подумал ослушаться — даже сегодня я не перестаю поражаться той власти, которую имел над нами этот наш ровесник. Пьер открыл свой рюкзак, достал оттуда факел и зажег его. Потом стал ждать — и мы вместе с ним — в непроницаемом плотном белом безмолвии этой ночи зимнего солнцестояния.
Прошло минут десять, и я уже стал замерзать, неподвижно сидя на корточках у ствола «моего» дерева, как вдруг послышался скрип снега — кто-то шел быстрыми, уверенными шагами — и почти одновременно — слегка хриплое дыхание. Я невольно вздрогнул. Это ведь не мог быть он, не так ли?..
Через полминуты мой отчим показался из-за поворота одной из двух пересекающихся дорог. Ирония судьбы: он прошел примерно в четырех метрах от меня и при этом меня не заметил. Было около полуночи. Отчим, кажется, успел приложиться к бутылке. Он увидел факел, лицо Пьера…
— Господи боже, да что стряслось?! — выдохнул он. — В какое еще дерьмо ты вляпался?
— У меня перехватило дыхание — до такой степени я был потрясен. Я даже забыл о холоде, который с каждой минутой сковывал меня все сильнее. Кто бы мог подумать, что эти двое знакомы — да еще настолько коротко, судя по манере общения! Конечно, они встречались у Талько, но это само по себе не могло бы их так сблизить.
Теперь Вильбуа стоял точно в центре круга, рядом с Пьером.
— Сегодня ночь солнцестояния, — произнес Пьер очень серьезным тоном.
— И что с того?
— В ночь солнцестояния кто-то должен умереть. Либо невинный, либо виновный.
— Ну и кого ты замочил? — спросил отчим почти весело — этот бандитский юморок лет десять назад совершенно очаровал мою мать.
Мое удивление все росло: мало того что Вильбуа знал Пьера, но, оказывается, ему было не впервой являться по вызову дня выполнения грязных поручений.
— Пока никого, но сегодня ночью ты мне понадобишься, — ответил Пьер.
Он стянул шапку и перчатки, и красноватый свет факела озарил его породистое аристократическое лицо. Ему еще не исполнилось шестнадцати, но он уже был выше Вильбуа как минимум на десять сантиметров и впервые в жизни отчим показался мне низеньким, даже каким-то приплюснутым, словно раздавленным самой ситуацией, присутствием Пьера, той западней, которую Пьер ему приготовил… а может быть, не ему, а мне? Я не успел додумать эту мысль до конца — между ними с каждой секундой росло напряжение, и разговор уже шел на повышенных тонах.
— Мать твою, Пьер, что еще за херню ты собираешься учинить? С каких это пор тебя интересуют солнцестояния и прочая погребень? Я-то думал, ты хочешь позабавиться, и больше ничего, — Вильбуа смолк, но сразу добавил: — Как я.
И в эту секунду вся моя ненависть, которая терзала меня с детства и отравляла все юношеские годы, не угасая ни на минуту, поскольку питалась надеждами на будущую месть, которые я лелеял целыми часами, взорвалась, как вулкан, тлевший долгие годы, — и мою душу, словно лава, затопило невероятное отвращение. Несмотря на холод, мне стало жарко. Шарф меня буквально душил.
— Я не собираюсь учинять никакую херню, — ответил Пьер презрительным тоном. — Каждое мое действие имеет смысл, ты этого еще не понял? Так или иначе, уже поздно: ты в это замешан.
Со своего наблюдательного пункта я не мог различить лица Вильбуа, но услышал, как тот возмутился:
— Это во что еще?
Пьер высоко поднял факел и закричал:
— Пора!
Мы бесшумно вышли из своих укрытий — лишь снег посыпался с веток, нарушив застывшую красоту пейзажа.
— Что за…
— Оставайтесь, где стоите, — приказал Пьер, — и в этот момент я ощутил всю интенсивность бушующей в нем силы.
Мы застыли. Вильбуа оглядел всех по очереди и, конечно же, узнал. Он был доверенным лицом Талько, а значит, и Андреми, и наверняка видел родителей моих товарищей по оружию на том или ином сборище. Затем он повернулся и увидел меня. Мы обменялись взглядами, в которых сквозило обоюдное отвращение, но Вильбуа не сказал ни слова. Даже удержался от непроизвольного «Ты?..». Мы с ним никогда, НИ-КОГ-ДА, как говорила мать, не обменялись ни единым словом. Думаю, даже мое имя застряло бы у него в горле.
— Мы пока еще невинны, ты знаешь? — произнес Пьер почти сочувственным тоном.
— Это вы-то? — хмыкнув, сказал Вильбуа.
Не обращая внимания на эту реплику, Пьер продолжал:
— В ночь солнцестояния нужно пролить кровь невинных… чтобы себя ею запятнать. Но лишь виновные могут запятнать невинных, не так ли? Он взглянул в глаза Вильбуа и добавил: — А мы невиновны… пока.
Вильбуа застыл на месте. Мы все оцепенели от изумления и ужаса. И еще… от нетерпеливого предвкушения — словно голодные волчата.
Время как будто остановилось. Пьер продолжал говорить абсолютно спокойным голосом:
— Ты умрешь на том самом месте, где все началось. Где ОН явился в первый раз. Гийому де Шабанну — предку не Талько, а Андреми, точнее, моей матери, Матильды де Шабанн. Это он открыл дверь, и…
— БЕРЕГИСЬ!
Клеанс первая заметила револьвер, который Вильбуа резким жестом откуда-то выхватил, пока Пьер был увлечен своей семейной эпопеей. Однако Пьер среагировал моментально: прежде чем мой отчим успел выстрелить, Андреми изо всех сил ударил его горящим факелом в висок.
Вильбуа лежал на земле. Его щека была обожжена. Густая струйка крови стекала на снег, поблескивающий в лунном свете. Она казалась маслянистой, как нефть.
Наступила полночь. Оставалось четыре дня до Рождества. И всего минута — до того, как случится ужасное и больше уже ничто не будет так, как прежде: я совершу убийство. Вместе с ними. Умышленное и хладнокровное.
Одри подняла глаза, в которых блестели слезы, несмотря на то что она испытывала противоречивые эмоции: отвращение, ужас, сочувствие…
— Эти люди… — наконец сказала она.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!