До рая подать рукой - Дин Кунц

– Нанз-Лейк, – без запинки ответила тетя Джен. – Лайлани говорила, что это произошло в Нанз-Лейк, штат Айдахо.

Хула-герлс[82], хула-герлс, вращающиеся бедра, развевающиеся юбки из полиэстра. Вечно улыбающиеся, с черными сверкающими глазами, приглашающе протянутыми руками, танцуя, они могли бы стереть тазобедренные суставы в пыль, будь это человеческие суставы, из кости. Но нет, их бедренные кости и вертлужные впадины сработали из особо прочного, долговечного, стойкого к истиранию пластика.

Лайлани понравилось латинское название вертлужной впадины, acetabulum, не столько из-за магического звучания, как потому, что оно не вязалось с частью человеческого тела, которую обозначало. Скорее ацетабулумом могла называться одна из субстанций, которые Синсемилла курила, вдыхала, заглатывала, вводила в вены с помощью огромных ветеринарных шприцев, запекала в булочки, пожираемые ею десятками, или использовала для их введения другие отверстия человеческого организма, о чем лучше не упоминать. Но на самом деле слово acetabulum означало закругленную впадину в неподвижной кости, которая вместе с бедренной костью (по-латыни – femur, опять же, похоже на дикого кота, а на деле – всего лишь кость) образовывала тазобедренный сустав. Поскольку Лайлани никогда не испытывала желания стать врачом, эта информация не могла принести ей никакой пользы. Но в голове девочки хранились огромные запасы бесполезной информации, что, по ее мнению, помогало не забивать голову более полезной, но навевающей тоску и пугающей информацией, для которой в противном случае освободилось бы место.

Обеденный стол, за которым она сидела, читая книгу в обложке, роман-фэнтези, служил танцплощадкой для трех пластиковых хула-герлс, высота которых варьировалась от четырех до шести дюймов. У всех были одинаковые юбки, но верхние части фигурок отличались как цветом, так и формами. У двух грудь была небольшой, зато у третьей – внушительные буфера, аккурат такими Лайлани намеревалась обзавестись к шестнадцати годам благодаря позитивному мышлению. Все три конструировались и изготовлялись с таким расчетом, чтобы малейших вибраций, передающихся дому на колесах при движении по дороге, хватало для того, чтобы они изгибались в танце.

Еще две хула-герлс танцевали на маленьком столике между двумя креслами в гостиной, еще три – на столе у дивана, который стоял напротив кресел. На кухонном столе место ценилось как нигде больше, но на нем расположились аж десять танцовщиц. Танцевали они и в ванной, и в спальне.

Хотя большинство из них заставляла двигаться простенькая система противовесов, некоторые работали на батарейках, то есть продолжали без устали танцевать, даже когда дом на колесах останавливался на заправку или на ночь. Синсемилла верила, что непрерывно кружащиеся в танце статуэтки генерируют положительные электромагнитные волны, а уж эти волны защищали дом на колесах от столкновений, поломок, угонов, от встречи с черной дырой, аналогичной той, что расположилась в Бермудском треугольнике, утягивая в себя все, что попадало в зону притяжения. Синсемилла настаивала, чтобы в каждом помещении в любой момент танцевали как минимум две статуэтки.

Ночью, на софе в гостиной, Лайлани иногда убаюкивал ритмичный шепот извивающихся бедер и шелест юбок. Но гораздо чаще она затыкала уши подушкой, чтобы отсечь этот звук и подавить желание бросить маленьких танцовщиц в кастрюлю, поставить ее на плиту и вдохнуть запах плавящегося пластика. Все свои воображаемые действия она описала в поэме, которую хранила в памяти. Называлась поэма «Трансформация опасного юного мутанта в богиню Гавайских вулканов».

В те не столь уж редкие вечера, когда непрерывный шум танцующих статуэток раздражал Лайлани, большущее, диаметром в семь футов, лицо, нарисованное на потолке в гостиной, над ее раскладным диваном, иногда помогало уснуть. Добрый гавайский бог Солнца, чуть фосфоресцирующий в темноте, смотрел на нее сонными глазами, с застывшей на губах улыбкой.

В их доме на колесах хватало и других гавайских мотивов. Изготовили этот дом по высшему классу, индивидуальный проект, на базе автобуса «Превост», использующегося для междугородных пассажирских перевозок. Синсемилла окрестила их жилище «Макани оли-оли», что в переводе с гавайского означало «Легкий ветерок», не самое удачное название для транспортного средства, вес которого переваливал за пятьдесят две тысячи фунтов. С тем же успехом слону можно было дать кличку Пушок. «Легкий ветерок» становился самым большим домом на колесах в любом трейлерном парке, куда они сворачивали, чтобы провести ночь или день-другой. Увидев его, дети от изумления раскрывали рты. Пожилые любители путешествий, которых всегда заботили радиусы разворота и оптимальные траектории подъезда к соединительным узлам инженерных коммуникаций, бледнели, как молоко или магнезия, если ситуация складывалась так, что им предстояло парковать свои скромные «Уиннебейго» или «Эйрстримы» под боком этого монстра. Многие воспринимали его как левиафана, испытывая негодование или параноидальный ужас.

Дорогу «Легкий ветерок», конечно же, держал уверенно, мчался вперед, как банковский сейф на колесах. Приводимые в движение вибрацией, хула-герлс танцевали, но всегда томно покачиваясь, без дергания. И Лайлани могла читать роман о злых свинолюдях из другого измерения, не боясь, что ее укачает.

Она так привыкла к танцовщицам, что они не отвлекали ее от книги. То же самое она могла сказать и о ярких гавайских тканях обивки кресел и стульев. А вот кто сильно отвлекал ее, так это Синсемилла и доктор Дум, которые занимали кресла в кабине.

Они что-то задумали. Разумеется, это было их естественное состояние, они родились только затем, чтобы что-то задумывать, как пчелы рождаются, чтобы делать мед, а бобры – строить плотины.

Как истинные заговорщики, говорили они тихо, практически шепотом. А поскольку на борту «Легкого ветерка» компанию им составляла только Лайлани, у последней сложились обоснованные подозрения, что заговор плетется против нее.

И, конечно же, речь шла не о такой простенькой игре, как «Найди ортопедический аппарат» или что-то в этом роде. Такие игры заранее не планировались, они начинались спонтанно, если представлялась возможность, и в зависимости от субстанций, которыми заправилась дорогая маман. А кроме того, мелкие пакости, какими бы жестокими они ни были, доктор Дум не жаловал, его интересовало только кардинальное решение проблемы.

Время от времени Синсемилла тайком бросала взгляд на Лайлани или поворачивалась к ней в кресле второго пилота. Лайлани делала вид, что не замечает ее телодвижений. Если мать случайно встретилась бы с ней взглядом, она могла воспринять сие как приглашение учинить девочке небольшую пытку.

Но больше, чем взгляды, Лайлани нервировали пронзительные смешки матери. Синсемилла смеялась часто, возможно, семьдесят или восемьдесят процентов времени, которое пребывала в сознании, что обычно свидетельствовало о ее веселом настроении, девичьем желании позабавиться, но иной раз смех этот преследовал ту же цель, что перестук погремушек гремучей змеи, – предупреждал о нападении. Хуже того, по ходу этого долгого разговора не раз и не два шептание прерывалось не менее пронзительным смехом доктора Дума, что на памяти Лайлани случилось впервые. И от его смеха кровь леденела ничуть не меньше, чем от глаз Чарльза Мэнсона, поблескивающих от веселья.