До рая подать рукой - Дин Кунц

Мэддок хотел зачать ребенка с Синсемиллой, прекрасно зная и полностью отдавая себе отчет в том, что во время беременности она будет в больших количествах принимать галлюциногены, таким образом практически гарантируя появление на свет младенца с врожденными дефектами.

– Да, все пошло наперекосяк из-за синтетического дерьма. Теперь я прозрела. На этот раз я намерена ограничиться только травкой, пейотом, псилоцибином… только натуральными, цельными продуктами. И у меня точно родится чудесный ребенок.

Доктор Дум не был также и мистером Сентиментальность. Он не плакал на годовщинах каких-либо печальных событий или когда смотрел мелодрамы. Лайлани не могла представить его играющим с детьми, читающим детям сказки, общающимся с детьми. Желание иметь ребенка вообще, не именно от этой насквозь пропитавшейся наркотиками женщины, совершенно не вязалось с его характером. Его мотивы были такими же загадочными, как отражения глаз, которые она видела сейчас в зеркале на обратной стороне щитка.

Синсемилла взяла со стола книгу и продолжила, расправляя смятые страницы:

– Поэтому, если Гея улыбнется нам, у нас будет не один чудесный ребенок. Два, три, может, и целый помет, – она озорно улыбнулась и подмигнула Лайлани. – Может, я просто свернусь на одеяле в углу, как настоящая маленькая сучка, а все мои маленькие щенята будут ползать по мне, тянуться крохотными голодными ротиками к всего двум грудям.

Всю свою жизнь Лайлани прожила в холодных приливах глубокого, странного моря, которое звалось Синсемиллой, борясь с подводными течениями, грозившими утащить ее на дно, сражаясь с ежедневными штормами и ураганами, словно была матросом с потерпевшего крушение корабля, отчаянно цепляющимся за держащийся на воде спасательный плот или бревно, прекрасно понимая, какие страшные, жаждущие ее смерти существа кружат под водой. Эти девять лет, насколько она себя помнила, ей удавалось приспосабливаться ко всем сюрпризам и ужасам, которыми потчевало ее это море. И хотя она не потеряла уважения к смертоносной мощи стихийной силы, именуемой Синсемиллой, хотя всегда держалась настороже, готовясь к тайфунам, которые могли налететь в любую секунду, ее способность приспосабливаться к обстоятельствам помогла избавиться от значительной доли страха, который она испытывала, будучи маленькой девочкой. Когда неизвестность – основа существования, она более не ужасает, а когда девять лет изо дня в день ты сталкиваешься со странностями, возникает уверенность, что удастся достаточно хладнокровно и адекватно отреагировать на любую неожиданность.

Только второй раз за последние годы и первый после того, как Престон и Лукипела уехали на «Дуранго» в предвечерние леса Монтаны, Лайлани охватил страх, что на этот раз ей не вывернуться, не кратковременный ужас, который она испытала, когда ее атаковала змея, но тяжелый, прилипчивый страх, многочисленными щупальцами сдавивший горло, сердце, низ живота. Эта новая странность, этот иррациональный и дикий план вынашивания чудо-детей подорвал уверенность в том, что она сможет когда-нибудь понять свою мать, предчувствовать, какие еще безумства можно ждать от Синсемиллы, и справиться с ними, как справлялась всегда.

– Помет? – переспросила Лайлани. – Все твои щенки? О чем ты говоришь?

Разглаживая смятые страницы книги, глядя на свои руки, Синсемилла ответила:

– Я принимала таблетки, повышающие способность к воспроизведению потомства. Не потому, что они нужны мне, чтобы родить одну маленькую толстенькую свинку, – она улыбнулась. – Я плодовита, как крольчиха. Но иногда, с помощью этих таблеток, в корзине может сразу оказаться много яиц, ты рожаешь двойню, ты рожаешь тройню, может, и больше. Войдя в гармонию с Матерью-Землей посредством пейота, волшебных грибов и натуральных трав, возможно, я смогу убедить старушку Гею помочь мне родить сразу трех или четырех чудо-детей, одномоментно наполнить гнездышко розовыми вопящими суперкрохами.

Хотя Лайлани давно постигла истинную сущность этой женщины, она так и не могла подобрать одно слово, которое характеризовало бы ее лучше других. Она отстранялась от матери, называя ее слабой и эгоистичной, считая, что причина всего – наркотическая зависимость, прибегая к таким расплывчатым терминам, как тревожная мнительность, умственное расстройство, даже безумие. Синсемилла, несомненно, подпадала под все эти определения, но при этом была гораздо хуже, гораздо в меньшей степени заслуживала сочувствия, чем любая наркоманка или женщина, у которой не все в порядке с головой. Теперь же Лайлани осознала, что прекрасную, наделенную природой ясными синими глазами, которые при встрече с твоими смотрели так же прямо, как глаза ангела, не знающие ни вины, ни стыда, и ослепительной улыбкой, способной очаровать закоренелого циника, Синсемиллу в большей степени, чем другие, характеризовало только одно слово: зло.

По многим причинам до этого момента Лайлани не хотела признавать, что ее мать не просто сбившаяся с пути истинного особь, но также гнусная, подлая, прогнившая до основания. Все эти годы она мечтала об исправлении Синсемиллы, о том дне, когда у них возникнут нормальные отношения матери и дочери-мутантки, но истинное зло, зло чистой воды, исправлению не поддается. А если признать, что ты произошла от зла, что ты – его плоть от плоти, что тебе остается думать о себе, о собственном черном потенциале, о своих шансах на добропорядочную, пристойную, полезную обществу жизнь? Что тебе остается думать?

Так же, как в тот день, когда она потеряла Луки, Лайлани разрывали страх и душевная боль. Она дрожала от осознания того, сколь тонка нить, на которой повисла ее жизнь, но также старалась сдержать слезы горя. Здесь, теперь, она лишилась последней надежды, что когда-нибудь ее мать станет обычной, нормальной женщиной, последней надежды, что Синсемилла, полностью исправившись, сможет облагодетельствовать ее материнской любовью. Она ощущала себя круглой дурой за то, что лелеяла такую наивную, такую невозможную крохотную мечту. В этот самый момент Лайлани трясло не только от страха, но и от жуткого одиночества. Ее словно вывезли в глухой лес, где и бросили на съедение дикому зверью.

Она презирала собственную слабость, которую выдала дрожь в голосе:

– Почему? Почему дети, с чего дети? Только потому, что он их захотел?

Ее мать оторвала глаза от книжки, пододвинулась к Лайлани и повторила мантру, которую сочинила, чтобы выразить удовлетворенность собой, когда пребывала в хорошем настроении:

– Я – озорная кошечка, я – летний ветерок, я – птичка в полете, я – солнце, я – море, я – это я!

– И что это означает? – спросила Лайлани.

– Это означает… кто еще, как не твоя мать, может принести в этот мир новую человеческую расу, человечество, связанное с Геей? Я буду матерью будущего, Лани, новой Евой.

Синсемилла в это верила. Ее лицо сияло, глаза сверкали в предвкушении чуда, творцом которого ей предстояло стать.

Мэддок, конечно же, не мог сколько-нибудь серьезно воспринимать весь этот бред, потому что был кем угодно, но только не идиотом. Насчет злости – да, он имел полное право вышивать на полотенцах это слово вместо фамильного герба, тут он ничуть не уступал Синсемилле. Как, впрочем, и в самовлюбленности. Но вот в глупости его никто бы не упрекнул. Он не мог поверить, что зародыши, девять месяцев, от зачатия до рождения, купающиеся в галлюциногенной ванне, станут сверхлюдьми, первыми поднимутся на новую ступень эволюционной лестницы. Он хотел детей по своим, только ему ведомым причинам, преследовал загадочную цель, отнюдь не стремясь стать новым Адамом или просто отцом многочисленного семейства.