Собственные записки. 1811-1816 - Николай Муравьев-Карсский

Во время проезда моего через деревни великого князя я был в Ропше и ночевал у тамошнего управляющего армянина Лалаева.

Великий князь уехал из Стрельны в Варшаву, помнится мне, 7 сентября. Накануне того дня Курута призвал меня к себе и уговаривал ехать с великим князем в Варшаву. Я отказывался, прося его более о том не настаивать, дабы не склонить меня, по чувству благодарности, коей я был обязан Его Высочеству.

– Константин Павлович, – сказал Курута, – считал на вас, как на каменную гору, полагая вас своим домашним, но если вы ехать не хотите, то будьте не менее того уверены, что мы к вам будем всегда хорошо расположены. Прошу вас, однако же, по-дружески объяснить мне причину тому, что вы нас оставляете.

Я долго не решался объясниться ему, но, наконец, тронутый его ласками, обнаружил намерение мое жениться.

– Вы еще так молоды, – сказал Курута, – но делать нечего, и не должно вам препятствовать в таком деле.

На другой день Курута отпустил меня в Петербург, приказав явиться к генерал-адъютанту Сипягину, который был тогда начальником штаба отдельного гвардейского корпуса.

Гвардейских полков еще не было в Петербурге. Сипягин старался вступить во все права, принадлежавшие званию начальника штаба, и с полной властию управлял гвардейским корпусом. Обер-квартирмейстером при корпусе был полковник Черкасов, тот же самый, с которым я имел несчастье служить в 1812 году. Глаза мои не терпели его; никто из офицеров и после собравшихся не мог видеть его. Не знаю, какими судьбами случилось, что его вскоре откомандировали на съемку в Финляндию, где он еще до сих пор находится. На место Черкасова поступил сначала полковник Гартинг, которого сменил подполковник Мандерштерн, добрейший человек и храбрейший офицер, но отчасти бестолковый. Наши русские офицеры Генерального штаба охотно помогали ему, потому что его любили. Напротив того, немцы, которые у нас в корпусе были, видя слабость Мандерштерна, пользуясь ею, уклонялись от своего дела и не пропускали случая воспользоваться ошибками человека, который по душевным свойствам своим заслуживал всякого уважения.

Русское общество офицеров состояло из: 1) старшего брата моего Александра, который был капитаном гвардии и приехал осенью из Любека на корабле; 2) капитана гвардии Траскина, доброго, но простого малого, который вышел подполковником в Серпуховской уланский полк в 1815 году; 3) капитана гвардии Глазова из бывших моих колонновожатых, в сущности доброго малого, но, находившись при 1-й уланской дивизии в местечке Невеле, где он был лишен нашего общества и по примеру уланских офицеров стал пить и повесничать; он кончил тем, что его перевели тем же чином в армию; 4) гвардейского поручика Лукаша, опередившего меня старшинством по службе, хотя был также из числа моих колонновожатых, добрейшего товарища и хорошего офицера; 5) гвардейского прапорщика Бурцова, теперь штабс-капитана, прибывшего с братом Александром на корабле из Любека; 6) Свиты Его Величества поручика Окунева, доброго малого, но простого. Круг немцев состоял из гвардейского штабс-капитана Берга, человека неглупого, но для службы бесполезного и дурного товарища; барона Деллинсгаузена, Ревельского уроженца, человека неприятного, и Мейендорфа Рыжего; он был в начале 1812 года в звании колонновожатого моим учеником и приятелем. Когда он был к нам назначен, то пристал к партии Берга и не хотел более со мной знаться.

Русские были всегда вместе и не жаловали немецких сослуживцев своих, особливо Берга, который постоянно уклонялся от службы, вышел в чины побочными путями, ничего не делая, и мало беспокоился о том, что товарищи несли за него службу.

Занятия наши по службе состояли в черчении планов для кампании 1812 года, которую Сипягин хотел описывать, и в беспрерывных парадах, которые государь делал, маневрируя по всему городу. Мы должны были соображать сии маневры, рассчитывать время движений с местностью, то есть с направлением и длиной улиц, предварительно расставить раза два квартирьеров по площадям и улицам, после того поставить войска и, наконец, пропарадировать перед дивизиями, при коих состояли. Каждый парад занимал у нас три дня; надобно было писать дислокацию, представить проект государю, участвовать в параде и, наконец, занести планы оного в журнал парадов, который велся для государя. Мне поручена была описательная часть, и я имел дар употребить для трех парадов две дести[227]бумаги: труд, который мне поставили в заслугу. Наши русские офицеры, которые исключительно исправляли сии должности, наметались к ней, и государь за то полюбил наш корпус. Другое занятие наше по службе было – дворец, в котором мы должны были часто показываться на выходах, и, наконец, развод с церемонией.

Когда я приехал в Петербург, брат Михайла находился на Кавказских водах, где он лечился от раны. Дядя Мордвинов был в деревне, и так как у меня не было денег, то я решился написать к Булатову, управляющему делами отца в Москве. Он прислал мне тысячу рублей, с коими я начал устраиваться. Я переехал на казенную квартиру в Кушелева дом и вел умеренную жизнь; ездил довольно часто к адмиралу, коего вторая дочь Вера была уже выдана замуж за Столыпина Аркадия Алексеевича. По природной застенчивости моей, я не объяснился с Натальей Николаевной, да и не мог ни к чему приступить, не зная еще, что мне отец даст, и не имея никого из близких в Петербурге, чтобы помочь мне в предстоявшем деле.

Вскоре я был командирован с Сипягиным на встречу полкам легкой гвардейской кавалерийской дивизии и для расквартирования лейб-гвардии Конно-егерского полка в Старорусском уезде. Дивизия возвращалась через Ригу, а Конно-егерский полк через Псков. Я встретил дивизию, не доезжая несколькими станциями Риги, отдал бумаги и дислокацию Чаликову, возвратился в Нарву, а из Нарвы поехал в Псков через Гдов малой почтовой дорогой. Дорога сия была совсем почти глухая и вела через дремучий лес, называющийся Сороковым бором, наполненный зверями и, говорили, беглыми солдатами, которые разбойничали и из коих мне удалось одного схватить. Выезжая из Нарвы, я увидел человека, который пробирался садами и лазил через изгороди, чтобы миновать улицу и выйти на Гдовскую дорогу. Он был в рекрутском платье. Я нагнал его и остановил. Он говорил, что имеет паспорт, но на место оного показал мне запечатанное письмо, адресованное в Шлюссельбург; он же шел из Петербурга. Когда я его стал расспрашивать, то он путался в речах, почему я схватил его и отдал в Нарвский магистрат.

Прибыв в Псков, я узнал, что генерал-майор Потапов уже прошел со своим Конно-егерским полком через город. Я нагнал его на второй станции по Петербургской дороге, отдал повеление идти в Старую Русу, а сам поскакал в Новгород к губернатору, Николаю Назаровичу Муравьеву, чтобы устроить с ним расквартирование полка в уезде. Из Новгорода я проехал в Старую Русу, где сделал дислокацию с помощью тамошнего землемера, Силы Семеновича Рудометова; потом, дождавшись квартирьеров, возвратился в Петербург через Лугу.

Когда брат Александр приехал с Бурцовым из Любека, он сперва жил особо от меня. С ними приехал некий Оксфорд с семейством, бывший органист в Лейпциге, у которого были три прекрасные дочери; из них в меньшую был страстно влюблен младший брат Бурцова, который впоследствии и женился на ней тайным образом и увез все немецкое семейство к себе в деревню, через что произошло в семействе их расстройство. Теперь, однако же, все помирились и живут согласно.