Лето злых духов Убумэ - Нацухико Кёгоку

– Ну, в общем, он говорил самые разные вещи. Кёко, похоже, не помнила ни одной из них, и тогда она начала обращаться с Макио так, будто он был сумасшедшим. Когда дело дошло до вопросов о любовном письме, раздражение Кёко, судя по всему, достигло точки кипения.

«Все-таки любовное письмо было ключом к разгадке?»

Найто продолжал:

– Он сказал, что отправил ей письмо, она ответила, что ничего об этом не знает, и одновременно с этим раздался ужасающий грохот. С того дня Кёко начала вести себя буйно и швырять вещи. Это было… пожалуй, самое начало августа. После этого каждую ночь сразу после полуночи и почти до самого рассвета она орала, визжала на него и дралась, точно как кошка в течке.

– После полуночи? Все начиналось так поздно?

– Позже я узнал, что у него была привычка каждый день сидеть до самой полуночи, запершись в своей лаборатории, и проводить там исследования. По нему можно было часы сверять, настолько он был пунктуален. Кёко это, похоже, тоже не слишком нравилось. Как только он возвращался в спальню, тотчас начинался скандал.

Эти показания в точности совпадали с тем, что было написано в дневнике. Фудзимаки подозревал, что у ничего не помнившей Кёко были какие-то нарушения памяти, а также писал, что безумие его жены было следствием его собственной безнравственности. Под «безумием» он подразумевал то, что Найто назвал неистовством кошки в течке. В глазах жены сумасшедшим был муж, в глазах мужа – жена; они взаимно считали друг друга безумными.

– Наступил конец августа. Неожиданно ко мне в комнату пришла Кёко. Затем она заговорила со мной вкрадчивым голосом: «Тебе ведь нас слышно, не так ли? Наши окна так близко… да?» Это была совсем на та разгневанная Кёко, которую я украдкой подслушал. Скорее, она вела себя так, будто пыталась спровоцировать меня. Ее губы были густо накрашены ярко-алой помадой. Ее взгляд был искушающим, таким манящим… Хотя я был в замешательстве, я не стал лгать и сказал ей все честно и прямо: «Барышня, что бы он ни натворил, вы к нему слишком уж суровы. Да и к тому же ваша матушка может об этом узнать». Когда я ей это сказал, Кёко внезапно начала кричать: «Это мой муж жесток, неужели ты не понимаешь?! Этот человек – безумец!»

– Кажется, эта Кёко – порядком вспыльчивая особа, – проворчал Киба.

– Это вовсе не так. Хотя у нее и неуступчивый характер. Но в обычных обстоятельствах эту девушку можно было бы описать такими хвалебными словами, как «целеустремленная» и «энергичная». Она была очень здравомыслящей.

«Здравомыслящей? Та девочка? Что это за странное ощущение неправильности происходящего?»

– Как вы думаете, что сказала эта здравомыслящая и порядочная девушка мне, воспитанному в публичном доме? Кёко призналась мне, что она – девственница.

Этого не может быть. Что-то здесь было не так. Если Кёко была именно такой барышней, какой ее описывал Найто, то подобное признание было само по себе необычным. Однако чувствовалось едва уловимое несоответствие между странной девушкой, которую описывал Найто, и странной девочкой, которую знал я.

– Кажется, с того времени, как они поженились, Макио и пальцем не коснулся своей жены. Слушая признания Кёко в том, что он ее не обнимает, что он ее совсем не любит, я испытывал какое-то непристойное, аморальное чувство и порядком воодушевился.

– Грязный мужлан, – сказал Энокидзу.

Найто, не обратив на него внимания, продолжал:

– Но, несмотря на то что Макио даже не обнимал Кёко, он заводил с ней бессмысленные разговоры о детях. При этом постоянно расспрашивал Кёко о разных событиях десятилетней давности, о которых она ничего не знала. Даже когда Кёко спросила его в ответ, почему он спрашивает ее о подобных вещах, он, не назвав ей никакой причины, только глупо рассмеялся и извинился.

Видимо, так оно и было. С точки зрения Фудзимаки, это как раз Кёко страдала нарушениями памяти, и вдобавок к этому, как он полагал, у нее, вероятно, развивался некий загадочный психоз. Если предположить, что его воспоминания – или, правильнее сказать, записи в его дневнике – соответствовали истине, то было очевидно, что Кёко страдала от нарушений памяти – ничего иного и подумать было нельзя. Я сам из рук в руки передал ей любовное письмо. И к тому же…

«И к тому же…»

– По словам Кёко, Макио говорил, что отправил ей любовное письмо, получил ответ, они тайно встречались, и, в довершение всего, плодом их взаимной любви стал ребенок. Он допытывался, что сталось с этим ребенком: она сделала аборт? у нее был выкидыш? ребенок умер? Хе-хе-хе, ну разве это не смешно? Муж, никогда даже не бравший за руку свою девственную жену, вынудил ее сделать аборт десять лет назад? Услышав этот рассказ, я тоже подумал, что Макио был странным. После того дня Кёко стала вести себя со мной необычно фамильярно, в особенности в присутствии Макио; она в открытую флиртовала со мной и намекала на нашу близость.

– Что делал ее муж?

– Ну-у, этот бесхарактерный тип делал вид, будто он ничего не замечает. Чем дальше он так себя вел, тем смелее становилась Кёко. Когда все это уже невозможно было игнорировать, он по-дурацки смеялся и тихонько уходил. Что за человек такой, который своим поведением вызывает лишь желание над ним поиздеваться? Макио был именно таким. Он разбудил в Кёко присущую ей от природы предрасположенность к причинению боли, дремавшую в глубине ее души. Это была его вина – что посеешь, то и пожнешь!

– Директор клиники и его жена ничего об этом не знали?

– В этом она была очень искусна. Перед своими родителями Кёко вела себя скромно, разыгрывая роль добродетельной супруги. По какой-то загадочной причине Макио держал обо всем рот на замке. Она была слишком гордой, эта женщина, чтобы открыто все признать. Когда наступила осень, дошло до того, что она начала приглашать меня в их супружескую спальню. Пока Макио работал в своей лаборатории, мы сидели там и пили саке. Каждый день, как только проходило пять минут после полуночи, Макио возвращался и заходил в комнату, а я, наоборот, из нее выходил.

Я представил Найто и Фудзимаки, проходящих друг мимо друга возле двери. Любовник смотрит на мужа чуть ли не с презрением. Мерзкий взгляд, как у змеи. Под этим взглядом муж сжимается, на его губах появляется трусливая жалкая улыбка, он приветственно кивает…

Это была необыкновенная и нелепая картина – но она с легкостью возникла в моем воображении.

– Однажды я, как всегда, пришел к ней в комнату и обнаружил там нашу волевую Кёко плачущей. Я спросил ее, в чем дело, и она сказала, что причина, по которой Макио ее даже не обнимал, была в ее старшей сестре. Сказала, что Рёко околдовала Макио и манипулирует им. Я до сих пор не представляю, откуда в ее голову пришла эта идея… но, поскольку каждый вечер Кёко все больше пила и была уже в шаге от алкоголизма, возможно, все это ей просто примерещилось.

Я тоже слышал от Кёко подобные мысли. Однако тоже не мог сказать, откуда возникли ее подозрения – судя по всему, необоснованные.