Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Вполне понятно, что при таком уровне образования и сознания ни о каком политическом мышлении и говорить не приходилось: что говорить о том, чего не было и быть не могло. Мещанин большей частью просто не задумывался об общественном устройстве, принимая жизнь такой, какая она есть, и, скорее, страшась перемен, которые ведь неизвестно что могли принести. Отсюда вытекали консерватизм мещанства и его отчуждение от всех, кто желал или мог принести перемены, и даже вражда ко всем этим «господам», «скубентам», «сицилистам», «жидам», «полякам», «армяшкам», «немцам» – ко всему, что не было похоже на мещанство. Знаменитые московские «охотнорядцы», не раз толпами избивавшие в конце XIX – начале ХХ в. студентов и вообще «по-господски» одетых интеллигентных людей, основной состав «черной сотни», – все это были мещане: мелкие торговцы, приказчики, мясники, перекупщики. В. О. Ключевский в бытность свою студентом Московского университета так описывал в частном письме известные студенческие волнения в октябре 1861 г.: «Студенты, получив отказ у попечителя, отправились толпой к дому генерал-губернатора, чтобы у него попросить объяснения, почему арестованы некоторые их товарищи… При доме произошли беспорядки, и подан был жандармам знак хватать. Тут началось странное дело. Пешие и конные жандармы рассыпались по улице и всякого, кто имел какиенибудь признаки студента (мундир, очки и подобное), бесцеремонно хватали за шиворот, стаскивали с дрожек, кто ехал, и тащили в часть… Некоторых студентов били палашами или чем попало. Сюда присоединились еще лавочники и прочая челядь, которой полиция успела объявить, что студенты хотят вместе с помещиками отнять у крестьян волю и что это все поляки бунтуют (какая нелепая несообразность!). Чернь также ловила студентов и с криками выдавала полиции. Многие посторонние были схвачены толпой по недоразумению, что они студенты. Иной студент шел, не зная ничего, по улице, и его беспардонно тащили в часть… Лавочники и прочая челядь обнаружили себя против студентов, называя их буянами, говоря, что здесь действовали больше поляки, что они шли разбить окна у губернатора: ходили самые нелепые слухи» (87; 48–49). Здесь следует иметь в виду еще и то, что полицейские и жандармские солдаты были все теми же мещанами и бывшими крестьянами, только одетыми в форму и облеченными властью.

И еще был у русского мещанства один объект для неприязни, издевательства и даже ненависти – крестьянин. Ведь основная масса мещанства приписалась в это сословие, выйдя из крестьян, разбогатев на торговле и скупке-перепродаже продуктов земледелия и скотоводства, на мелких подрядах. Крестьянское прошлое с его нескончаемым тяжелым трудом от зари до зари, недоеданием и постоянной угрозой голода, абсолютным бесправием перед всяким «начальством», каждым проезжим «барином» было ненавистно мещанину. И он любым способом стремился отчураться от этого прошлого и забыть его. «Вышедший на линию», выбившийся из крестьянской среды мужик наряжал своих детишек в «пальтончики» и учил их по-барски «мерсикать ножкой». Мещанин был почти столь же бесправен и почти столь же не обеспечен материально, как крестьянин. И его нарочитое отчуждение от крестьянина было средством социальной мимикрии: авось какой-нибудь городовой или квартальный сочтет его принадлежащим к «чистой публике», а не к «серому народу», и не полезет сходу кулаком в рыло, не потребует двугривенного.

Эту ненависть к крестьянину мы видим у самого мещанского писателя – Максима Горького, для которого живущий чужим трудом вор Челкаш гораздо чище и благороднее крестьянского парня, пошедшего на преступление, чтобы купить кормилицу-корову. Эта ненависть хорошо просматривается и во всех работах, выступлениях и политической деятельности вышедшего из мещанской среды (дед по отцу был грамотным крестьянином, «вышедшим на линию», отец – из бедных астраханских мещан, получил образование на средства дядюшки-приказчика, учитель, затем чиновник народного просвещения, дослужившийся до генеральского чина действительного статского советника) В. И. Ульянова (Ленина), вождя «челкашей» всех мастей.

«Прочие «торговые люди» нашего города… чаще всего только на словах были хороши: не мало в своем деле они просто разбойничали, «норовили содрать с живого и мертвого», обмеривали и обвешивали, как последние жулики, лгали и облыжно клялись без всякого стыда и совести, жили грязно и грубо, злословили друг на друга, чванились друг над другом, дышали друг к другу недоброжелательством и завистью походя, над дураками и дурочками, калеками и юродивыми, которых в городе шлялось весьма порядочно, потешались с ужасной бессердечностью и низостью, на мужиков смотрели с величайшим и ничуть не скрываемым презрением, «объегоривали» их с какой-то бесовской удалью, ловкостью и веселостью» (24; 64).

Все это – нищета, полуголодное существование в разваливающейся избенке, жульническая торговля всем, что подвернется под руку, вплоть до собственной дочери, все бытие провинциального мещанина ярко изображено в поэме воронежского мещанина И. С. Никитина «Кулак»: «И с той поры, лет тридцать сряду, / Он всякой дрянью промышлял, / И Лукича весь город знал / По разным плутням, по наряду, / По вечной худобе сапог / И по загару смуглых щек».

Однако же и среди провинциального мещанства были люди иного полета. Угличский мещанин Свешников, сам любивший чтение еще с детства (мачеха, хорошо к нему относившаяся, «часто насмехалась надо мною, называя меня тюфяком, толстомясым и наседкою, потому что я действительно не был похож на моих сверстников: в зимнее время, исключая школы, я почти совсем не выходил на улицу и все время проводил или в курене, или сидел на лежанке, поджав под себя ноги, за какою-нибудь книгою»), ставший затем уличным книготорговцем, а там и написавший несколько очерков, повествует о своих дальних родственниках, у которых прожил некоторое время: «Иван Онисифорович, хотя и занимал очень невысокую должность – он был не более как рыночный сторож, – был человек очень неглупый и довольно начитанный; у него стоял довольно порядочный сундук с книгами преимущественно исторического содержания и русские романы, которые, впрочем, он очень берег и мало кому давал читать; зато он любил и, можно сказать, умел рассказывать прочитанное. Так как они держали порядочную квартиру, и у них было много жильцов – торговцев того же рынка, то у нас не проходил ни один обед, ни один чай без того, чтобы Иван Онисифорович не вел с кем-либо литературного разговора, особенно он любил потолковать по части истории» (160; 25). Таких мещан было немало и в столицах, и в провинции, и иной раз они пользовались у горожан даже и высших сословий большим авторитетом.: «Николай Михайлович Мясников занимал в Вологде совсем исключительное положение. Ведя сравнительно не особенно большое дело бакалейным товаром и виноградными винами, он еще с молодых лет был хорошо принят в дворянском кругу, а с годами, пользуясь репутацией умного и безупречно честного человека, стал обязательным советником во всех трудных и нередко щекотливых делах. Хотя он, кажется, дальше приходского училища не пошел, но для своего времени, а главное для его среды, его можно было назвать даже человеком выдающимся по образованию; он много читал в молодости и любовь к чтению сохранил до старости. К тому же он не хуже любого палатского секретаря знал законы. И в городском обществе Николай Михайлович был авторитетным человеком. Если его и не выбирали в городские головы, так только потому, что тогда для этой должности непременно требовался крупноденежный человек; зато Николай Михайлович почти бессменно отправлял судебные должности по городскому управлению. Это, однако, не избавляло его от особенных поручений, которые зачастую возлагали на него губернаторы, когда в городском голове не находили достаточно толкового человека» (133; 59).