Колодец с живой водой - Чарльз Мартин

– Сэл… Не…

– Дядя Чарли! Дядя Чарли! Смотрите, что они…

Окончание его фразы снова потонуло в очередной вспышке боли. Слух вернулся ко мне лишь несколько минут спустя, и я услышал, как Лина сказала кому-то (думаю, это был Пауло):

– … Умрет в Манагуа… здешние врачи не… не довезем… может истечь кровью.

Вокруг снова раздались крики, и я позвал:

– Сэл!.. Сэл!..

Я его не видел, но догадался, что он меня не слышит, и попытался привлечь к себе внимание парня, слабо стиснув пальцами его запястье.

– Сэл… Позвони отцу… Самолет… – Мой рот наполнился кровью, и говорить стало труднее. – Можно сесть на западном шоссе… – Одной рукой я показал в ту сторону, где, как мне казалось, находился запад, потом сплюнул скопившуюся во рту кровь. Я хотел сказать, чтобы меня отвезли в Штаты, но сумел выговорить только: – … в Майами.

Не знаю, как Сэл, а Лина довольно быстро поняла, что в моем предложении есть смысл. На самолете я был бы в Майами уже через три часа, тогда как на машине меня могли доставить в Манагуа в лучшем случае часа за четыре, да и то никто не гарантировал, что в тамошней больнице меня хотя бы осмотрят.

– Сэл, – услышал я ее голос, – возьми телефон, позвони своему папе.

Я повернулся на ее голос. Что-то продолжало душить меня, не давая говорить, поэтому я снова повторил слова, от которых сейчас могла зависеть моя жизнь:

– Надо… в Майами…

Лина снова заплакала:

– Чарли, я… я не знаю…

Вдали я вновь услышал какой-то шум, словно множество людей кричали что-то одновременно, но, возможно, этот шум раздавался только у меня в ушах. Я и сам чувствовал, что с каждой минутой все больше слабею от потери крови. Выпустив Сэла, я нашел руку Лины и прижал ее к лицу:

– В Майами!..

– Я не… – Дальнейшее снова потонуло в шуме, похожем на грозный рокот прибоя. Голова кружилась, сосредоточиться становилось все труднее. Собрав последние силы, я сунул руку в карман, достал мобильник и протянул… нет, я не знал кому. Кому-нибудь. Прошла вечность, и кто-то вынул телефон из моих слабеющих пальцев. Думаю, это была Лина.

Меня хватило еще на то, чтобы продиктовать номер Колина. Потом я отключился.

Все последующее вспоминается мне в виде отрывков, разрозненных фрагментов, никак не связанных друг с другом. Я смутно помню, как меня везли в кузове машины по ухабистой дороге. Помню прикосновение чего-то холодного к голове и к лицу. Помню глаза Лины, которая, наклонившись надо мной, перевязывала мне голову. Я слышал плач Изабеллы и бас Пауло, но что́ он говорил, я так и не смог разобрать. Потом мне в лицо ударил яркий свет, и кто-то прижал мою голову к груди, так что совсем близко я слышал громкие и частые удары сердца. Чей-то голос шептал мне на ухо какие-то слова, и хотя мне казалось, что этот голос я уже где-то слышал, вспомнить, кому он принадлежит, я не смог, как не смог понять смысла слов. Меня снова куда-то несли, укладывали на какую-то горизонтальную поверхность, потом эта поверхность накренилась, и меня прижало к ней невидимой силой. В страхе я искал Лину, шаря руками в окружающей темноте, но никак не мог ее найти, хотя она и была где-то рядом, я слышал ее срывающийся, умоляющий голос, слышал слова, с которыми она обращалась к кому-то, кого я не видел.

И снова я потерял сознание, а когда очнулся, то смог открыть глаза и сразу увидел совсем близко заплаканное лицо Лины. Даже не знаю, откуда взялись у меня силы, но я сумел поднять руку и прижать палец к ее губам, а она наклонилась совсем близко, так что я почувствовал на лице ее дыхание. Ее руки коснулись моих щек, и я почувствовал, что они какие-то мокрые и сильно дрожат.

– Иногда… иногда нам приходится расплачиваться за свои грехи, – сказал или, может быть, только подумал я.

Лина зарыдала, а потом мир снова погрузился в глухую, ватную тишину.

* * *

Под бесконечную звуковую дорожку, в которой смешались чьи-то громкие голоса, плач, рев самолетных двигателей и радиопереговоры пилотов, запрашивавших разрешение на посадку и требовавших подготовить какую-то таинственную «третью группу, резус положительный», в моем мозгу разыгрывалось какое-то странное действо, состоявшее то ли из отдельных картинок, то ли из коротких видеороликов. Кино я всегда любил, поэтому смотреть фильм о себе самом мне было достаточно интересно. Одного я не ожидал – того, что он окажется таким подробным. Я видел маму, видел отца, который сидел за рулем своего такси и – вот странно! – улыбался. Еще я видел самого себя: я катался на доске, развозил пиццу, смотрел школьный чемпионат по борьбе, бросался грудью на финишную ленточку в забегах, сидел на занятиях в Гарварде, играл в покер с «богатенькими мальчиками», летел в Лондон, знакомился с Амандой, обедал с ее родителями, следил за карьерой Брендана, смотрел в окно, за которым Аманда что-то кричала отцу, чинил хижину на Бимини, знакомился с Геком, пил с ним кофе, строил джекботы, возил на рыбалку Колина, шутил с Маргерит, слушал ангельское пение Марии, учил Сэла водить моторку и мотоцикл, спотыкался о сумку с наличными, прятал деньги в тайнике на острове, беспокоился из-за не стихающего кашля Гека, влюблялся в Шелли, делал ночные закладки в Майами, носился на скоростных катерах, водил за нос агентов Спенглера и Беквит, сжимал в руке окровавленные часы, которые нашла Шелли, смотрел на забинтованное лицо Марии, давал обещания Колину, ехал в Коста-Рику за Сэлом, шлепал по воде в гостиной особняка, плавал в собственном дерьме у каменной стены собора, слышал голосок Изабеллы, которая, приподняв мне веко, презрительно отворачивалась от пьяного гринго, знакомился с Линой, спал в курятнике, наслаждался ломтиками спелого манго, ощущал на коже горячий воздух, который гнал на меня вентилятор, восхищался мощными руками Пауло и его сноровкой в обращении с мачете, убирал сахарный тростник, драл зубы, морщился от запаха гноя, радовался новому прозвищу «эль доктор», ощущал крепкие руки Лины, обхватившие меня за пояс во время поездки на мотоцикле, наслаждался лучшим в мире кофе, любовался самым высоким в Никарагуа манговым деревом, держал за руку Изабеллу, спускался в колодец, выковыривал из глины побуревшие кости, орудовал ломом, ежился от пролившейся за шиворот ледяной струйки, боролся с водяным потоком, слышал смех, видел окровавленные ладони Пауло, примерял белую никарагуанскую рубаху, вдыхал дым костров, видел отблески огня на лице Лины и следил за искрами, поднимавшимися высоко в небо и таявшими в ночи.

Последние картины, промелькнувшие перед моим мысленным взором, снова вернули меня в детство. Мне было семь или восемь, и я, по обыкновению, катался на доске, точнее, пытался кататься. В этом возрасте я еще только пробовал этот новый вид времяпрепровождения, приноравливаясь к капризному и верткому снаряду под названием «доска для серфинга». Мама загорала неподалеку на пляже, и с ней был какой-то мужчина, которого я не знал и который мне очень не нравился. Золотые цепи, волосатая грудь, старомодные плавки, волосы зачесаны набок, чтобы прикрыть лысину… Конечно, мама чувствовала себя одинокой, никому не нужной, и ей необходим был своего рода пластырь. Как и мне, впрочем… И все равно этот тип был мне не по душе. Он лежал рядом с мамой на песке и втирал ей в спину средство для загара такими картинными и в то же время вкрадчивыми движениями, что мне хотелось блевать.