Самарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

— Беда прямо с Лукерьей получается, брат Никита, беда, да и только. Видишь, глаза у нее малость заплаканные? И отчего бы, ты думаешь?

Никита посмотрел с тревогой в напряженное лицо походного атамана, забеспокоился:

— Неужто казаки девку обижают? Одна ведь…

— Ну-у, к такой не всяк и подойти посмеет. — Ромашка хохотнул, вспомнив недавно бывшее. — В Царицыне один неказистый карюзлик[125]лапнул было Лукерью пониже спины… Так она саблей в один миг снесла с него шапку и клок волос с маковки! Охальник не стал дожидаться второго замаха, как семь чертей его с горы сдули…

— Так что же за беда с Лушей? — не понимал Никита. — Средь своих, не у кизылбашцев, хоть и там не в плену у тезика жила…

— Луша теперь за себя постоять может, и саблей рубит, как заправский казак, и глаз верный, сам учил из пистоля стрелять! — И неожиданно выговорил то, что смущало или мучило походного атамана: — По тебе тоскует Луша, вот что за беда, брат Никита.

Никита так и упал на лавку, растерянно улыбнулся, похожий на ослопом оглушенного здоровяка, руками развел в крайней степени смущения и недоумения:

— Да что же это? Ведь и видел ее только хворый, пальцем не смел тронуть. Она с озорным, бывало, смехом, а меня от болезни коленки не держат… А как малость оклемался, ее тезик к дому воротился, глаз с меня не спускал. Да и верен я Паране, видит Бог! От греха, должно, и увез меня тезик, обещая Луше доставить в Астрахань к воеводе… Что же делать-то, брат Роман?

Роман, прислушиваясь к глухим женским голосам на кухне, добавил еще к сказанному:

— Как вверх по Волге пошли, так они с Ибрагимом только о тебе и говорили да гадали, дома ты, да каков теперь ты, да не встанешь ли со своими стрельцами супротив них на сражение… Что же делать, Никита? — в свою очередь спросил Роман и опустил глаза на толстые пальцы, сцепленные в огромный кулачище.

Никита, чувствуя, что и у него запылали от волнения щеки, беспомощно пожал плечами:

— Право, не знаю… Не мусульманин же я, двух женок в доме держать. А нештто я Параню с детишками брошу одних?

Роман, соглашаясь, от себя добавил:

— Таких, как твоя Параня, Никита, на земле не много, их не бросают… Тебе одному скажу по совести: люба мне Луша! Ох и люба! Да она ко мне — ровно к старшему брату. И к Ибрагимке тако же, средь казаков его «братцем черноусым» кличет. А все за то, что тебя из неволи тако же, как и сама, единожды вызволил. Теперь вот думаю, брать ли ее с собой под Синбирск? И кто знает, как поход вообще сложится. Не зря у казаков говорят, что ни моря без воды, ни войны без крови не бывает… Страшусь за нее, Никита. В сече мало ли что может случиться, не за всякой пулей доглядеть успеешь!.. Сгибнет молодая девка, без пользы снесут рейтары голову. Не для драки же она на землю явилась! — И посмотрел Никите в глаза, словно от того зависела судьба его самого и Луши. — А может, в Самаре оставить Лушу, у твоего дома? Пущай покудова побудет, а? — Роман снова посмотрел на задумавшегося Никиту. — Когда все закончится, утихнет свара противобоярская, кто уцелеет, то съедемся сюда, сядем в кружок да потолкуем о дальнейшем житье-бытье… Как мыслишь, брат Никита?

Никита в полной растерянности вскинул глаза на иконостас, перекрестился:

— И я бы так рассудил, Роман. Но пущай сами решают, она да Параня. А ты Луше скажи, что в поход ей под Синбирск идти негоже… А может, об этом они на кухне уже говорили до нашего прихода… Обе в слезах сидели на лавке. Может, что и порешили, да я не спрашивал, — вздохнул Никита, поглядывая на закрытую кухонную дверь.

— А-а-а, — протяжно выговорил Роман, беспомощно уронив ладони на колени. — Может быть… Луше скажу все ж, чтоб тут осталась. А тебе поведал, чтоб ты знал… И остерегал бы ее от дурной чьей руки. Свою-то первую женку я не уберег… Из хвалынского похода воротились мы, а ее хворь унесла. Сказали шабры, будто поскользнулась на льду Груня, разбилась до смерти… Так и померла, меня все к себе кликала… проститься, знать, хотела. Потому и понятно мне горе сотника Хомутова, свое не отболело еще… Ну, обнимемся, брат, всяко может случиться, не на пир к синбирскому воеводе званы, мало ли что… можем и не встретиться более.

— Идем, Роман, провожу тебя до Волги. Да к встрече Степана Тимофеевича готовиться будем.

На берегу казаки уже разместились по своим стругам, подняли мачты, поставили паруса, благо задул попутный ветер.

— Ну, с Богом! — вместе со всеми вослед легким судам крикнул сотник Михаил Хомутов, взмахнул шапкой, и, словно по его взмаху, на звонницах вновь дружно и празднично заблаговестили.

— Прощай, кунак Никита-а! — в последний раз Ибрагим обнял Кузнецова, прижал к груди. — Ждем вас с большим атаманом! Ай-да-а! — И уже почти по колена в воде, догнал и влез к своим казакам.

Никита искал глазами на головном струге с прапором легкую фигурку в черном кафтане и в малиновых шароварах, но уже было трудно кого-то вообще различить.

«Должно быть, постеснялась при всех попрощаться, — решил Никита и вздохнул, не зная, какое решение приняла Лукерья. — Мы с Романом стояли, а она от нас неприметно на струг с другими казаками поднялась… Сохрани ее, Господь… Не женское это дело, а вот поди ты, ввязалась, отчаянная голова! Должно, нравом удалась в своего родителя, бывшего храброго ратника и воеводу князя Данилу».

Никита подошел к Михаилу Хомутову, встал рядом, молча глазами провожали легкие под парусами струги. Михаил тихо сказал:

— Интересно, велика ли сила у стрелецкого головы Афанасия Козинского на Белом Яру? Что-то он с нами не хаживал ни к Астрахани, ни к Саратову! Как крот в норе отсиживается.

— Все они, воеводы да головы стрелецкие, на один манер сляпаны — лихоимничать в свою корысть да стрельцов под себя кабалить сверх всякой меры, — поддержал Никита. Еще постояли, пока струги не отплыли версты на три. Самаряне начали расходиться по домам — натворили дел в родном городе, надо посидеть теперь, поразмыслить, чтоб поутру начать новую, как им казалось, жизнь.

— Пошли и мы по домам, — забывшись, привычно сказал было Михаил Хомутов и тут же сменился в лице: дом его пуст! Даже Аннушкина родительница не соглашается жить с ним в доме, страшась места, где ее дочь погибла такой страшной смертью, собралась и ушла в старый дом на слободу к меньшому сыну.

Никита заметил тоску во взгляде друга, обнял его за плечи, повел с собой.

— Идем, Миша, посидим у меня, пива попьем. Мой старшой шустряк Стенька, покудова мы управлялись с рейтарами, собрался и под обрывом у Вознесенской слободы полную кошелку раков наловил! Здоровые раки, черт побери! Параня свеженьких из чугуна вынет!

— Пошли, Никита… Теперь я, как кукушонок бездомный. К себе ночевать идти страшно… Теща ушла, а я в забытьи да в слезах, чего там от тебя таиться, лег было в кровать, лишь сапоги снял, а так и не раздевался даже, рубашку после пытошной и то не сменил… Так, знаешь ли, лежу с закрытыми глазами, а мне все чудится, будто шаги Аннушкины по горнице, легкие такие. Раз очнулся от полусонного забытья да как крикну: «Анница, ты куда пошла?» Сел на кровать, а волосы — веришь ли? — на голове зашевелились! Чую, шаги еще в сенцах и там затихли, будто дверь тихонько при этом скрипнула…