Одно слово стоит тысячи - Чжэньюнь Лю

Услышь Ню Айго эту фразу раньше, он бы с ней согласился, однако сейчас он ее принять не мог. Ему казалось, что пока ты не пропускаешь что-то через себя, твоя печаль не так глубока, но едва ты начинаешь всем этим «проникаться», скорбь только усиливается. Все трое заказали баранью похлебку и лепешки. Ню Айцзян и Ню Айсян чуть похлебали из своих чашек и отставили их в сторону, а Ню Айго, который три дня провел в дороге из Цанчжоу в Циньюань и который за все это время ни разу нормально не поел, соскучившись по родной кухне, набросился на еду и уговорил за раз и пять лепешек, и похлебку. Только тогда он вспомнил о своей матери Цао Цинъэ, которая сейчас лежала в коме и уже целый месяц ничего не могла есть. При мысли об этом Ню Айго стало так стыдно за то, что он проявил слабость и за раз съел все пять лепешек с похлебкой, что невольно стал ронять в пустую тарелку слезы. Хозяин-толстяк, убирая посуду, принялся его успокаивать: «Все когда-то заканчивается. Посмотри на это со стороны, и сразу станет легче».

И снова Ню Айго не мог с ним согласиться. Ему казалось, что с чем-то можно примириться, только если ты смотришь на это изнутри, но никак не со стороны. Оставив слова хозяина без ответа, Ню Айго, обращаясь к Ню Айцзяну и Ню Айсян, вдруг ни к селу ни к городу ляпнул: «Мама на самом деле не дурочка, она поступила правильно».

Эта его фраза повергла в ступор всех: и Ню Айцзяна, и Ню Айсян, и даже хозяина закусочной.

К вечеру того дня Цао Цинъэ пришла в сознание. Очнувшись, она огляделась по сторонам и попыталась что-то сказать. Однако она смогла лишь открыть рот, говорить у нее не получалось. Она сделала еще одну попытку заговорить, но ничего не вышло, и только тогда она вспомнила, что лишилась речи. Ню Айцзян, Ню Айго, Ню Айсян и Ню Айхэ обступили ее койку. Цао Цинъэ продолжала лежать с открытым ртом, но никто из ее детей не мог догадаться, что же она хотела сказать. Цао Цинъэ разволновалась и раскраснелась, потом нарисовала в воздухе квадрат, а потом еще что-то внутри него. Но ее по-прежнему никто не понимал. Тогда Ню Айсян сообразила найти лист бумаги и ручку; Цао Цинъэ тут же закивала. Ню Айсян подложила под бумагу журнал, и Цао Цинъэ трясущимися руками вывела два слова: «заберите домой». Все беспомощно уставились друг на друга. Как можно было забрать ее домой в таком состоянии? Дома ее ждала только смерть. Все решили, что она просто бредит, Ню Айго попытался ее успокоить:

— Мама, ничего страшного. Врач сказал, что тебя вылечат.

Цао Цинъэ замотала головой, давая понять, что ее не так поняли. Тогда Ню Айцзян спросил ее:

— Ты переживаешь за деньги? Так нас у тебя четверо.

Цао Цинъэ снова замотала головой. Тогда заговорила Ню Айсян:

— Может, ты беспокоишься о нас? Так мы установим дежурство, и никто не устанет.

Цао Цинъэ снова замотала головой. Тут Ню Айхэ взял и ляпнул:

— Когда ты была здорова, мы во всем тебя слушались. Но сейчас по-твоему уже не будет.

Поняв, что ничего объяснить у нее не получится, Цао Цинъэ отвернулась к стене и замолчала, после чего снова отключилась. На ночное дежурство с матерью остался Ню Айго. Цао Цинъэ в сознание так и не приходила. Ню Айго, который провел в дороге три дня, добираясь из Цанчжоу в Циньюань, утомился, а потому прикорнул рядом с Цао Цинъэ. Ему пригрезилось, что он вовсе не в больничной палате и что мать его не больна. Он перенесся на десять с лишним лет назад в то самое время, когда служил в армии. Тогда ему было лет девятнадцать, и мир вокруг не казался таким уж сложным. На лице его играл румянец и не было ни намека на морщины. По утрам в армии все вскакивали по военному сигналу и начинали собираться по ротам. Сначала собирались по ротам, потом по батальонам, потом по полкам, потом по дивизиям, пока не формировался цельный военный корпус. В одном таком корпусе насчитывалось несколько десятков тысяч солдат, и в таком составе они собирались на безлюдных просторах пустыни Гоби, где в определенном порядке выстраивали квадратную матрицу. Солдаты в полном снаряжении, подняв вверх штыки самозарядных винтовок, под счет «раз-два, раз-два» стройными рядами размеренно чеканили шаг и складно продвигались вперед. В их войске не было видно ни начала, ни конца. Куда ни поверни голову: впереди, позади, слева и справа виднелись лишь стройные шеренги солдат. Тут, заиграв на кончиках штыков, взошло солнце, и солнечные лучи, отражаясь от металла, тоже образовали четкую сетку. Пыль, поднимаемая огромным войском, заслонила половину неба. Ню Айго не понимал, перед кем именно проходил этот грандиозный парад, тем не менее у него возникло ощущение, что остановить такую массу людей, в чьих жилах бурлила молодость и которые плечом к плечу шагали вперед со своими винтовками, вряд ли кому-нибудь под силу. Рядом с Ню Айго шагал его боевой товарищ Ду Цинхай. Ню Айго еще удивился: как это они, проходя службу в разных ротах, вдруг оказались рядом? Ню Айго улыбнулся Ду Цинхаю, тот улыбнулся ему в ответ. Вдруг Ду Цинхай вскинул свой штык и вонзил его прямо в руку Ню Айго, Ню Айго вскрикнул и тут же проснулся. Очнувшись ото сна, он увидел, что находится в больничной палате. Невольно им овладело тяжелое осознание того, что он постарел всего за какие-то десять с лишним лет. Причем постарел не физически, а душой. Свет в палате стал каким-то рассеянным. Ночью на улице поднялся ветер, и теперь из-за неплотно закрытого окна висевшая на потолке лампочка покачивалась из стороны в сторону. Тут же Ню Айго заметил, что Цао Цинъэ пришла в сознание и теперь вонзала ногти в его руку. Оказывается, когда ему приснилось, что в него ткнули штыком, в него на самом деле впилась своими ногтями Цао Цинъэ. Пока Ню Айго и его сестра с братьями были маленькими, Цао Цинъэ очень часто выходила из себя, и в такие моменты она их не била, а цапала ногтями за первое, что попадалось под руку. Поскольку Цао Цинъэ сейчас болела, Ню Айго решил, что та вонзилась в него, пытаясь перетерпеть боль. Но тут он увидел, что она снова открыла рот, собираясь что-то произнести.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Ню Айго.

Тут же он вспомнил, что у Цао Цинъэ отнялась речь, и быстро поднес ей бумагу с ручкой. Тогда Цао Цинъэ трясущейся рукой написала: «Байхуэй».

Байхуэй была дочкой Ню Айго, ей в этом году исполнилось семь лет. С самого рождения Байхуэй не общалась близко ни с Ню Айго, ни с Пан Лина. Ее растила бабушка, которую она и воспринимала как родную. Байхуэй любила горох. Раньше, когда все члены семьи еще собирались за одним столом и ели сборную кашу, случалось, что Ню Айго или Пан Лина предлагали Байхуэй выловленные в своих тарелках горошины, девочка от них отказывалась. Зато если такое проделывала Цао Цинъэ, то из ее рук Байхуэй угощение принимала. То же самое происходило и с другими блюдами. С тех пор как Байхуэй исполнилось четыре года, Цао Цинъэ стала обучать ее грамоте. Она писала иероглифы на маленькой доске и просила Байхуэй их читать. Так что за несколько лет Байхуэй выучила несколько сотен иероглифов. Байхуэй и Цао Цинъэ тоже часто ругались. Выходя из себя, Цао Цинъэ кричала: «Байхуэй, не спорь со мной, не то я тебя ущипну» или: «Я всю жизнь с кем-то спорила, если даже я буду спорить вполсилы, все равно тебя переспорю». Байхуэй ее не боялась, а только заливисто смеялась. Когда Ню Айго уже перевалило за тридцать пять и Цао Цинъэ, располагаясь у очага, стала рассказывать ему о своей жизни пятьдесят-шестьдесят лет назад, Байхуэй обычно резвилась рядом, нарезая круги. Набегавшись, она, вместо того чтобы прижаться к отцу, прижималась к Цао Цинъэ и, склонив головку на ее плечо, засыпала. Ню Айго и Пан Лина, занятые личными проблемами, думали, что сдать Байхуэй Цао Цинъэ будет лучшим выходом из положения. Они и не предполагали, что Цао Цинъэ на тот момент уже была больна. Теперь, когда Цао Цинъэ написала имя Байхуэй, Ню Айго вдруг понял, почему до этого она написала «заберите домой». Оказывается, ее не покидала тревога о Байхуэй. Ню Айго попытался ее успокоить: