Отель "Гонолулу" - Пол Теру

— А как же морячок?

— Он мог бы поведать свою историю, но она не совпадет с историей этих женщин. — Леон дышал с трудом и вынужден был остановиться. Надрывно закашлялся, жестом прося у меня прощения. Отдышавшись, продолжил: — Если бы кто-нибудь попытался рассказать этот сюжет Джеймсу, тот прервал бы на полуслове: «Довольно, больше ничего не надо».

— Он должен был додумать эту историю сам.

— Вот именно. Вспомните: «Автор Белтраффио» родился из чьей-то случайной реплики, дескать, жена Д. Э. Саймондса[69] не любила его книги. Что касается этих несчастных девиц, тут выдумывать нечего. Больше художественного заключается в нашем разговоре здесь, в отеле, — больше остается недосказанным, больше скрытых смыслов, глубинных намеков, чем в двойном самоубийстве как таковом.

Он рассмеялся, и смех спровоцировал очередной приступ судорожного кашля. Я беспомощно ждал, когда приступ закончится, а потом мы, как всегда, заговорили о том, как нам повезло попасть на целебные острова.

Выходя из столовой, мы увидели Марджори — она ждала нас в холле. Раньше она никогда этого не делала, не дожидалась Леона так терпеливо, не давая о себе знать. Это ненавязчивое проявление любви тронуло меня, но я так и не понял, что Марджори поспешила вернуться, беспокоясь о Леоне, поскольку ее муж серьезно болен.

— Нам не дано проникнуть в будущее, — сказал он мне как-то раз на манер Джеймса. О своем состоянии он вполне сознательно умалчивал, но следующий ланч пришлось отменить, за ним — еще один. Вскоре Леон умер. Его кремировали и прах развеяли по ветру. На церемонии присутствовали многие жители Гонолулу, в их числе были и весьма знаменитые.

Бадди отпустил меня на похороны, хоть и не понимал, почему я так удручен.

— Добудь там материал для колонки, — напутствовал он меня.

— Какое тебе дело до этого глупого хаоле? — пожала плечами Милочка.

Говорили мы о туристе с материка, отдыхавшем на Мауи: он выкопал глубокую яму в песке на пляже у Ваилеа, чтобы позабавить жену с дочкой, и залез туда. Сыпучие стены колодца обвалились, обрушились волной, похоронив несчастного заживо. Его вытащили (крики-вопли, паника, спасатели с пластмассовыми лопатками), и теперь он лежал в реанимации в больнице Кахулуи.

— Только хаоле способен на такое, — фыркнула Милочка.

— Не смешно, — сказала Роз. Неделю тому назад я водил ее на пляж: греясь на солнышке, она наблюдала, как маленький лиловый жук пытается выбраться из впадины в песке, из глубокого следа человеческой стопы — он дергался взад и вперед, сбрасывая вниз струйки песка, когда пытался взобраться на стенку, падал, переворачивался, дрыгая ножками, и начинал все сначала.

— Смотри, папа! — позвала она, и я, поглядев, как бьется мелкая тварь в отпечатке ноги, оставленном человеком, сказал ей:

— Это — наглядная история Гавайев.

— Уж эти мне люди с материка! — ворчала Милочка.

— Кстати о людях с материка — угадай, кто скоро к нам приедет?

— Джон Кеннеди-младший?

Я изумился, поскольку сам узнал эту новость всего пару недель назад от Джеки Онассис, которая просила написать несколько слов для суперобложки романа Рут Джабвала[70]. Не мог же я отказать. Я написал отзыв, и в ответном факсе Джеки упомянула, что ее сын намеревается заглянуть на Гавайи. Она не предлагала мне встретиться с ним — просто поделилась информацией. Я был уверен, что принадлежу к очень небольшому числу жителей Гавайев, посвященных в планы Джона-младшего.

— Откуда ты знаешь?

— Он остановится в Халекулани, хочет получить сертификат по глубоководному плаванию. Я знакома с его инструктором Найноа. — Милочка рассмеялась и спросила меня: — Ты-то откуда знаешь? Это секрет.

— Мне писала его мать.

— Ну да, как же!

Даже после восьми лет супружеской жизни жена была не слишком-то близко знакома со мной. Что такое гостиница? Живешь в номере и любую еду либо заказываешь себе в комнату, либо ешь тут же в кафетерии. Милочка не готовила и не помнила, что я заказывал, ничего не знала о состоянии моей одежды, которой занималась работавшая в прачечной Пакита. Наш сдвоенный номер убирали горничные, сама Милочка давно оставила работу. У нее не было ключика к моей жизни. Имело ли это значение? Может, и нет, ведь и я почти не знал свою жену. О прошлом из нее слова не вытянешь. Иногда я заводил разговор о прежних ее возлюбленных, пытаясь таким образом, как мне казалось, постичь женскую душу.

— Взял и ушел, — сообщала она о каком-нибудь из них.

— Но почему?

— Не знаю.

Или, того лучше:

— Не помню.

Будь на ее месте другой человек, я бы заподозрил скрытность, уклончивость. Обычно человек говорит: «Не помню», подразумевая: «Не могу, не хочу объяснить», но Милочка говорила правду — она действительно ничего не помнила. Как прикажете общаться с человеком, который почти на любой вопрос отвечает: «Не знаю»? О чем говорить после этого?

В жизни Милочки отсутствовали логические связи, из ее летописей выпадали без объяснений месяцы и годы, иррациональная непоследовательность событий смахивала на сон. И тем не менее она способна была удивить меня, к примеру получив доступ к секретной информации о планах Джона-младшего, намеревавшегося проехать через Гонолулу.

— Если человек гибнет в песчаной яме, это трагедия. — Роз никак не могла перестать думать о том человеке на Мауи. — Это похоже на историю Гавайских островов, а может быть, и всего мира.

Милочка скорчила гримаску, без слов упрекая меня в избыточном влиянии на Роз — в лексиконе Милочки отсутствовало слово «трагедия». Впрочем, как это ни странно, и слова «мир» там не было. Наша дочь была умнее матери — так часто случается, — и всякое новое слово было для нее подарком, погремушкой. Милочка была своевольна и опрометчива; Роз, как многие восьмилетние девочки, сентиментальна и педантична.

— Иногда видишь, как люди стоят на тротуаре с зимними вещами под мышкой, со всеми своими чемоданами и сумками и ждут микроавтобуса, — развивала тему Роз. — На них жалко смотреть, и это тоже трагедия.

— Они едут домой, — возразила Милочка. — К родным.

— А что, если дома им плохо? — настаивала Роз.

Ее память, наблюдательность — признаки высокого интеллекта. Я прекрасно понимал, о чем говорит дочка, хотя, чтобы четко сформулировать мысль, ей недоставало таких слов, как «изгнание», «эмиграция».

Жена едва знала меня, но дочь изучила отца досконально. Вероятно, именно поэтому для Милочки наша девочка оставалась загадкой. С самого раннего ее детства мы с Роз, словно заговорщики, общались на своем тайном языке. Я учил ее этому языку, но лишь собственному уму она была обязана легкостью, с какой схватывала новые слова и начинала их применять. Но увы, раннее развитие обособляло Роз, обрекало ее на одиночество.